Вера Морозова - Дом на Монетной
По лесу катил смерч. Над просекой черным облаком пролетели скворцы. Среди пней мелькнул оранжевый хвост лисы. Вой затих, а напряжение не спадало. И вдруг на просеку выскочил волк, серый, худой, с рыжими подпалинами на запавших боках. Волк, чуть волоча задние ноги, бежал прямо на них. Мария швырнула головешку. Головешка опалила шерсть, свисавшую космами. Волк взвыл и яростными прыжками пошел на женщин. Мария наклонилась к костру, и вдруг Матрена с силой, которую она никогда в ней не предполагала, повалила ее на землю. Прикрыла собственным телом. Раздался волчий рык, крик Матрены…
Мария поднялась. Матрена жалобно стонала. У костра валялись головешки, покрывшиеся серым пеплом. Матрена сидела, обессиленно опустив голову. С тупым равнодушием поглядывала она на кровь, сочившуюся из руки. На черной юбке вырван клок. Платок сбился на ухо. Седые жидкие волосы падали на лоб. Мария расширенными от ужаса глазами смотрела на нее. Искусал… Искусал… Бешеный…
Она опустилась на колени. Хотела отсосать кровь из раны, Матрена отстранила ее. Кровь отсосала сама, кривясь от боли. Мария тугим жгутом перехватила покусанную руку Поднесла тлеющую головешку, прижгла рану. По щекам Матрены текли слезы. Плачущей нянюшку Мария никогда не видела.
— Тебя-то не задел? — спросила Матрена и удовлетворенно заключила: — Нет, не задел! — Здоровой рукой провела по лицу девушки, ощупала шею, руки. — Слава тебе господи, пощадил мою ласточку!
— Нянюшка, нужно скорее в село… А там в город… К врачам! — Голос Марии дрожал.
— Не терзай себя. Не гневи бога!.. Я свое отжила… Хотелось бы внучат понянчить, да, видно, не суждено. Человек предполагает, бог располагает! Иди, милая, домой доберешься к ночи!
— Тебя оставить? Да как же ты можешь говорить такое, старая?! — От гнева у Марии высохли слезы.
Она помогла нянюшке подняться. Обняла, плотно прижала к себе. Шли с трудом. Все грузнее и грузнее наваливалась Матрена, все тяжелее и тяжелее становилось ее вести.
Давно скатилось солнце за вершины деревьев, погружая лес в таинственную дрему. Умолкли птицы. Заходили тени по сумрачному ельнику. Они всё шли. Тоненькой струйкой просачивалась кровь сквозь платок, которым обмотали прокусанную руку. На повязку ушла и кофта. А кровь все не останавливалась. Нянюшка слабела, просила бросить ее в лесу. Мария упрямо вышагивала. Последние версты почти ползла, тащила нянюшку волоком. Слезы застилали глаза. От ужаса искусала губы до крови. Силы оставляли ее, временами от усталости теряла сознание…
Их подобрали на обочине дороги в двух верстах от села. Подобрал Савелий, возвращавшийся с сенокоса домой. Он не сразу признал учительницу в этой истерзанной и окровавленной женщине.
Мария сидела на телеге, прижимала к груди голову нянюшки. Целовала посеревшее лицо с заострившимися чертами.
Мария стояла на убогом сельском кладбище. Заброшенные могилы, сровнявшиеся с землей, утопали в разросшихся кустах крапивы и бузины. На поржавевших железных крестах деревянные таблички с размытыми дождями надписями. Одичавшие кусты шиповника с чахлыми цветами. Скрипел и тяжело вздыхал старый клен, кора которого, словно чешуйками, затянута лишайником. Тяжелый, многопудовый камень в зеленой плесени придавил могилу сельского колдуна. Гнулась высокая трава, облитая росой. Угрюмо звонил колокол.
В часовне служили панихиду. Нестройно пели певчие. Мария опустилась на колени, закрыв лицо руками. Вся ее жизнь была связана с нянюшкой. И вот судьба отняла единственного друга… Какая мученическая смерть! В ушах слышался смертельный стон. Виделось искаженное от боли лицо…
Савелий подошел к Марии. Вывел из часовенки. Усадил на залепленную мхом скамью. Неумело вытер ладонью слезы с ее лица. Перекрестился. Поплевал на руки и взял лопату.
У свежей могилы посадил березку в черных разводах…
Юнкер Романов
Бедность в пригородских слободах нашего города так велика, так ужасна, что самое сильное воображение не нарисует полной картины ее. Не едят по несколько суток сряду. По случаю плохой дороги дрова сильно вздорожали, поэтому некоторые бедняки, не имея возможности купить топливо, пожгли изгороди, деревья в своих садах и теперь пустили в оборот свою незатейливую обстановку: лавки, столы и проч. Причину такого явления следует искать в отсутствии заработков… — Яснева взглянула на Заичневского, помолчала и добавила — «Орловский вестник», суббота, апрель 1889 года.
Заичневский откинул длинные волосы, положив на колени шляпу. Сказал, растягивая слова:
— Даже осторожные земцы и те не могут скрыть правду… Нет-нет да и проболтаются!
Они сидели у развалин старинной Сабуровской крепости. Пригревало солнышко. Внизу у дороги ждали извозчичьи сани, покрытые медвежьей полостью. Сабуровскую крепость, уединенную и глухую, Заичневский, любитель старины, выбирал для конспиративных встреч.
Теперь Заичневский жил в Орле. Наконец-то разрешили после многих мытарств поселиться на родине. Позади города, которые приходилось менять по требованию властей, бесконечные переезды, ссоры с жандармами, унизительное пребывание под гласным надзором…
Многое изменилось и в жизни Марии Ясневой. После смерти нянюшки долго болела. Оборвалась живая нить, которая связывала с деревней. Уехала в город, разыскала Заичневского. Добрым и отзывчивым оказался Петр Григорьевич. Она стала якобинкой, вступила в тайную организацию, развозила литературу по городам, ставила типографии, создавала кружки, хозяйничала на конспиративных квартирах. Центром организации был Орел. Но Мария по совету Заичневского жила в Москве. Училась на Высших женских курсах профессора Герье при университете на манер Петербургских Бестужевских. В Орел ее при необходимости вызывали. Так было и сегодня. Сразу с поезда к Заичневскому. Поездке в Сабуровскую крепость она обрадовалась. Хотелось поговорить спокойно с Заичневским да и немного отдохнуть. Сидела на каменной глыбе и слушала, слушала Петра Григорьевича…
— А теперь рассказывайте о московских делах. Как с юнкерами в Лефортове? Военным следует придавать особое значение: с армией мы, революционеры, в подходящий момент захватим власть. И сразу же издадим декреты… Первейший о национализации земли — исход революции решают мужики, они всегда бунтари!
— Мужики к революции не готовы. А упования на скорую революцию ошибочны! — Мария с грустью посмотрела на собеседника.
— Что ж?! Моисей водил евреев сорок лет по пустыне, прежде чем привел их в землю обетованную! — Заичневский распахнул пальто, поправил пушистый шарф. — Для захвата власти должно иметь централизованную организацию… Имеем! Сочувствие и поддержку во всех слоях общества… Имеем! Опору среди войск, особливо офицеров, ибо солдат идет за офицером… Вот этого нет!
— Пока нет! — уточнила Яснева.
— Вот именно пока! Эту самую решающую часть возлагаю на вас, а не то…
— «Иди, кума, в воду и не булькай!» — засмеялась Мария, лукаво бросив взгляд на Заичневского. — Вы когда собираетесь в Москву?
Заичневский задумался. Въезд ему, находившемуся под гласным надзором, в столицы запрещен. Поездки тщательно готовила Яснева, и сроки нужны точные.
— Решим позднее. Кстати, типографию в Курске придется ставить вам! Опыт, сноровка… Так спокойнее. Как кандидатское сочинение на курсах? Заканчивайте поскорее… Так, слушаю московские новости.
— В Лефортовском училище встретилась с юнкером Романовым, братом вашей приятельницы Аделаиды. Горячий. Честный. Политикой интересуется. Передала ему списки для чтения и кое-что из нелегальщины.
— А что именно?
— «В мире мерзости и запустения» и «Историю французской революции». Он возглавит в училище группу саморазвития.
— Славно! Очень славно!
— Да, Аделаида в письмах много рассказывала о вас. Юнкера хотят повидаться и послушать. У них вопросы…
— Что за обстановка в юнкерском?
— Довольно вольготная. Полковник играет в либерализм.
— Комедиантство!
— И все же почему мы игнорируем рабочий класс?
— Рабочий класс?! — На полном лице Заичневского искреннее удивление. — А где его сыщешь в России… Россия не Европа! У нас — мужик! А вот среди общества нужно работать…
— Гм… Как себя чувствуете в Орле?
— От бытовых мелочей меня спасает Аделаида… Вчера вызывали в жандармское управление. Полковник приподнялся для солидности на носки и отчитывал: «Вы — государственный преступник! Ведете себя недозволительно. Не советовал бы столь безразлично относиться к толкам и россказням, вызываемым в обществе относительно вашей личности! Тем более, что вследствие этого возбуждается вопрос: на каком основании проживаете в Орле?! Почему покинули свое имение?» — Заичневский помолчал и прибавил: — Что ни говорите, а глупость — презабавная вещь!
