Вера Морозова - Дом на Монетной
— Но-но… Бог спас царя! «Жизнь царева в руках божьих!»— так в церкви поют…
— В церкви поют! Бог есть, да не в церкви. Бог в душе каждого! Вот так-то!
Мария улыбнулась. Шагнула из темноты к костру. Мужики лежали на земле, разгребая тлеющие угольки, прислушиваясь к спору. Спорили двое: старик и молодой парень. Старик в рваном армяке размахивал шапкой. У молодого парня лицо наивное, добродушное.
Крестьяне, завидев девушку, приветливо закивали, освобождая место у костра.
— Ночь-то какая звездная! Не помешаю вашей беседе? — Мария подсела к огню.
Когда-то она учительствовала в этом селе. Кузницу приспособили под школу. В стене из просмоленных черных бревен сделали окно, затянув его сахарной бумагой. Стекла помещик не дал, а достать не удалось. Крестьяне в школу детей отпускали неохотно. Летом нужно было помогать по хозяйству, а зимой ребятишки сидели на печи — ходить не в чем. Одежонка плохая, на всех — одни валенцы. Собирала сход в селе, говорила о пользе образования. Мужики согласно кивали. Управляющий из немцев презрительно морщился. Сделать ничего не удалось. Школа развалилась. Но первые ее ученики, белоголовые, вихрастые, любознательные, остались в сердце навсегда. Потом она не раз приходила в Красавушки, сдружившись с мужиками. Приносила запрещенные книжки, читала листовки.
— Ну как, Петровна, все бродишь по белу свету? — добродушно посмеиваясь в пшеничные усы, спросил молодой парень. — Как, нашла правду?
— Правду-то она давненько нашла, да все не может ее нам передать. Каждому своя рубашка ближе к телу, а до обчества и дела нет! — махнул рукой пожилой мужик.
К костру подбрели лошади, похрустывая травой. Пугливо поднимали голову. Косились на огонь. Стригли ушами. Мелко вздрагивали лоснящимися спинами. Глаза отливали кровавым отблеском.
— Что ж замолчал? — оборотился парень к старику.
— Пусть лучше Петровна расскажет про житье-бытье, чай, не зря пришла.
— Что ж, расскажу! Жизнь невеселая… Сами знаете, нищета, горе, голод. А чуть что — розги! Урядники, жандармы — все тут. За лишнее слово — в Сибирь…
— Правда твоя, Петровна. Много в нас холопства. Попробуй подними-ка народ… Нет, не поднимешь… Боится он…
— В городах обыски. Из университетов высылают сотни и сотни лучших. Что же делать?! Бомбы оборвали у Михайловского дворца жизнь Александра Второго… — Мария Петровна медленно помешивала палкой тлеющие головешки. — На престол вступил новый царь — Александр Третий. И опять тюрьмы переполнены. Владимирка гремит кандалами. А жизнь могла пойти по-другому. Вот «Письмо Исполнительного Комитета», вот что требуют революционеры от царя…
На небе разгорались звезды. Серебрился месяц, прокладывая блестящую полосу к деревне. Девушка поклонилась. Заторопилась к Матрене, пока не наступил рассвет.
Волчица
— Далеко ли до села, нянюшка? Сколько верст отшагали, а конца не видно… — Мария вздохнула, поправила котомку за плечами.
— Потерпи, касатка, перевалим через бугор, а потом уж чащобой. — Матрена с тревогой оглядела Марию.
Мария ступала тяжело, еле передвигала ноги. Почти целый месяц бродят они по губернии. Да и не впервой им это — читать мужикам запрещенные книги, готовить народ к бунту. Только уверенности в этом бунте было все меньше. Трудно, очень трудно в деревне. Заичневский звал ее к себе, но расстаться с деревней тоже было тяжело.
В последние дни она занемогла. Простудилась, что ли, когда укрывались в дырявой риге, пережидая ливень. Солома намокла от дождя. Нужно было бы возвратиться, а они решили заглянуть еще в одну деревушку, затерявшуюся среди болот. Завернули. Матрена, ее верная спутница, неодобрительно качала головой. Теперь они торопились в свое Горелое отдохнуть от долгого пути. Счастье, что рядом пылит Матрена, а то одной, пожалуй, и не добраться.
Матрена забрала котомку, которую Мария уже волочила по дороге, забросила за плечо.
— Давай передых сделаем… Ноженьки-то совсем разломило! — Матрена жалостливо сморщила лицо.
— Хитришь, старая! — улыбнулась Мария.
— Ну, уж была охота! Болящая, хворостей много! — Матрена остановилась и, заприметив холмик, направилась к нему. — Батюшки светы! Озеро!
Мария поднялась за ней. В зеленой чаще серебрилось рябое озеро. Деревья стеной подступали к самой воде. Вершины их дрожали на зеркальной глади. Разлапистые ели. Ветерок потягивал с озера, шуршал осокой, словно пересчитывал пики.
Девушка с радостью опустилась на мох, пушистый, впитавший тепло солнечных лучей. Сорвала краснолистную бруснику. Над травой, густо-зеленой от близости воды, парили стрекозы. Разбросав круглые листья, возвышались лилии.
Мария пересела на искривленную старую сосну. В воде дрожало ее лицо с длинным носом, как в кривом зеркале. Засмеялась и бросила в свое отражение красную еловую шишку.
— Счастье, мамушка! Помнишь, как ты мне сказки про русалок рассказывала? С тех пор всегда в воду заглядываю— вдруг увижу! А в таком дремучем лесу и лешие есть… Мох-то совсем синий, мягкий, как перина!
— Русалок себе высматривай, а лешего без нужды не поминай! — ворчала Матрена, развязывая узелок с крутыми яйцами. — На-ка, закуси, чай, проголодалась!
Мария ела неохотно, чувствуя неприятную слабость. Голова была тяжелой, ноги гудели, спину разламывало. «Придем, непременно отлежусь! — Она запивала хлеб молоком из бутылки. — А кузнечики-то стрекочут…» Закрыла глаза. Припомнился сход в селе Кручина. Стонали бабы. Кричали дети. Речь шла о выселении из волости нескольких семей за неуплату недоимок. Староста играл медной цепочкой для часов. Урядник с нафабренными усами. А в пыли на коленях ползали бабы с детишками. Целовали грязные сапоги, просили… Мужики отворачивались, хмурились. Такое завтра могло случиться с каждым.
Мария лежала на спине и смотрела на облака. Мысли тяжелые, мучительные. Горе… Одно горе на дорогах!
Прощай, идя в далекий путь,Верь — не одна болит здесь грудь,Верь, не одни скрежещут зубы…Сибирский снег нас не страшит —Но пусть же тайно кровь кипит,И пусть на время сжаты зубы…
Прошептала стихи. И опять долго лежала, подложив руки под голову.
От раздумий ее отвлекла Матрена, споро укладывавшая остатки завтрака в котомку. Крошки хлеба нянюшка разложила на пне, напоминавшем человеческую голову. Желтоватые кустики брусники топорщились из дупла, как усы рассерженного кота.
— Пора, касатка, поднимайся… Путь-то не ближний. — Матрена пригладила волосы ладонью, потуже подвязала платок. — Поди, верст пятнадцать отмахать придется… А ты — хворая!
Уползала вдаль узенькая тропка. На атласной траве красными гвоздиками вылезали подосиновики. Дымным облаком кружили комары за Матреной, идущей впереди. Мария отломала березовую ветку, отмахивалась от их назойливого жужжания. Солнце освещало вершины деревьев, заливало золотом просеку. Начался ельник, сумрачный, неприветливый. Тонкие стволы усыпаны лишайником, утыканы голыми сучьями. Слабо покачивались редкие вершины. Тоскливо прокричала сойка. Матрена подняла голову. Приостановилась. Запрыгала белка, распушив рыжий хвост. Послышался волчий вой. Ближе… Ближе… Мария насторожилась. Матрена выломала покрепче сук и прибавила шаг. Широкими прыжками перебежал просеку заяц, пугливо прижав уши.
— Мамушка, боязно! — Мария старалась не отставать от Матрены.
— Бог милостив! Тут в овраге завсегда волки воют! Пройдем ельник, овраг — и дома…
И опять по лесу разнесся тоскливый волчий вой. Волки средь бела дня! Мария прислушалась. Нет, стая выла левее, а одинокий вой слышался справа, с той стороны, где, по словам Матрены, волчий овраг. Вой был таким явственным, что она замерла. Крестьяне поговаривали, что в округе появился бешеный волк, изгнанный из стаи. А что, если это он?..
— Нянюшка, погоди! Давай разведем костер, а то на нас матерый наскочит! — Мария заприметила лужайку в стороне от лесной просеки.
— Давай, касатка! — отозвалась Матрена. — Собирай сушник!
Мария набросала хворост, собрала в подол прошлогодних шишек. Руки дрожали, плохо слушались. Матрена казалась невозмутимой, чуть медлительной. Вынула платок, где были шведские спички, поднесла к хворосту.
Костер разгорался медленно. Всю ночь лил дождь. Ветки набухшие, сырые. Наконец бледное голубое пламя неохотно поползло по сучьям. Матрена на коленях старательно раздувала пламя. Мария до боли в глазах вглядывалась в ельник. Ко рту подступала горечь. В руках все время тяжелая суковатая палка.
Потрескивали сучья. Красноватым светом вспыхивали шишки. Потянуло дымком. Матрена теснее прижалась к Марии. Та поначалу хотела укрыться среди деревьев, но Матрена отсоветовала. Волк боится огня и открытого пространства.
