Вера Морозова - Дом на Монетной
— Передать без свидания?! Как я узнаю, в чем именно нуждается подследственный? — с иронией заметила Яснева. — Нет уж, увольте! Разрешение на свидание в вашей власти — так сказали в канцелярии. Не откажите в любезности… К тому же необходимо узнать, кого из адвокатов следует пригласить. Конечно, в случае, если это досадное недоразумение не разрешится в ближайшие дни.
— Думаю, не разрешится! — Полковник забарабанил сухими пальцами по сукну. — На сей раз Петру Григорьевичу не так легко будет выпутаться. Последний обыск дал многое… Дело серьезное и обещает быть громким…
— Но изобличающих обстоятельств нет! Аделаида Романова, арестованная одновременно с Петром Григорьевичем, мне жаловалась и раньше на частые обыски…
— Вы знакомы с Романовой, проживающей с Заичневским в одной квартире? — насторожился полковник.
— Она секретарствовала у Петра Григорьевича. Известному литератору без секретаря невозможно! Согласитесь… — Яснева прямо взглянула в лицо полковника. — Подозревать не значит обвинять!
— Да-с. Изобличающих обстоятельств нет, вернее, очень мало, но есть строгое предписание из Петербурга. А пристав Халтурин в письме… — Полковник не договорил, встал из-за стола. — К Заичневскому у меня отношение доброе. Человек интересный, в обществе приятный. К тому же родовитый дворянин, владелец имения — и вдруг революционер! В Орловской губернии, видите ли, разыскали Робеспьера! Только предписание строжайшее: арестовать безотносительно к результатам обыска. Орловский Робеспьер!
Яснева тонко улыбнулась. Полковник, поняв, что она оценила шутку, также удовлетворенно улыбнулся.
— Все это — недоразумение! Заичневский не виноват. Рада, что встретила в вас человека образованного и либерального. Весьма приятное исключение… Разрешите взять Петра Григорьевича на поруки под денежный залог. — Мария Яснева протянула заранее подготовленное заявление. — Тюремное заключение он переносит тяжело.
— Увольте… Увольте… Содержание в тюремном замке как меру пресечения изменить не могу… Да-с, не могу!
— А свидание?
— Разрешу на двадцать минут.
— Мало, очень мало… Но что делать?
Дама, поблагодарив, ушла. Полковник долго стоял у раскрытого окна. Торопливо вернулся к столу и каллиграфическим почерком стал писать:
«Скопление в Орле значительного числа лиц неблагонадежных, как известно из достоверного источника, получило начало от пребывания здесь бывших политических ссыльных Заичневского, Белоконского, Арцыбушева.
Орел считается агитаторами как наиболее населенный против Тулы и Курска, лучшим для жизни и заработков, особенно удобным для сношений со столицами. Прилив этих и других лиц, высланных по подозрению в политической неблагонадежности из столиц и городов, находящихся в усиленной охране, начался с 1885 г., когда возвратился в Орел Заичневский, а затем прибыл Арцыбушев…»
В тюремном замке, в комнате для свиданий, Яснева была не впервые, каждый раз при этом испытывая чувство скованности и неловкости. Почерневший дубовый стол. Скамьи, спинки которых отполированы за долгие годы посетителями. Икона, подсвеченная лампадой. Звонкая тишина. Окно под потолком, затянутое частой сеткой.
В коридоре послышались шаги. Тощий надзиратель открыл дверь и пропустил Заичневского. За эти две недели, что они не виделись, Петр Григорьевич сильно изменился. Ссутулился. Посуровел. Резко означились морщины на высоком лбу. Светло-голубые глаза его обрадованно сверкнули, когда Мария поднялась навстречу.
— Славно, что вам удалось пробиться! — Он крепко пожал ей руку, выразительно посматривая на дежурного надзирателя.
Мария Яснева сунула надзирателю кредитку. Тот осклабился и, засовывая деньги в карман, ушел, прикрыв дверь.
— Допрашивали? В чем обвиняют? — быстро спросила Мария, опасаясь, чтобы не помешали разговору.
— Разумеется… Следователь прислан из Петербурга. Благожелательный. Обходительный. Вкрадчивый. Мягко стелет, да жестко спать! Основной интерес к юнкерскому училищу. С кем виделся, о чем разговаривал… Ссылаются на глупейший адрес, которым приветствовали меня в номерах на Никольской.
— У юнкеров прошли обыски… Взяли бумаги…
— Так… Следователь размахивает ими, хотя ничего конкретного не выдвигает. У меня на квартире при аресте нашли письма юнкера Романова, велеречивые, напичканные глупостями. Прав Писарев: «Родительская палка лучше родительской ласки»! Аделаида эти письма не уничтожила, хотя я требовал, а сложила на дно сундука! Святая наивность! — Заичневский недоуменно пожал плечами. — Непозволительная глупость!
Яснева загрустила. Она знала об этих письмах. Их показывал Леонид, когда приходил в кондитерскую на Серпуховскую, там неподалеку она снимала комнату. Юнкер положил на столик письма сестры из Орла. Прочитав их, она ужаснулась. Так откровенно говорить о политических вопросах! Советовала прекратить переписку, доказывая ее неразумность. Собиралась объясниться с Аделаидой, но не успела…
— Конечно, следили давно, но последняя капля — перлюстрированные письма. В России все под запретом — мысли, знакомства, письма. — Заичневский поднялся, расправил широкие плечи. — Главное — сохранить силы, выработать единую линию поведения на следствии. Никакой тайной организации. Поездки в Москву вызваны литературными интересами. Встречи в номерах — желанием студентов потолковать о беллетристах-народниках…
Мария понимающе кивала.
— Труднее всего объяснить шифрованные письма из Курска. К сожалению, их не успели уничтожить.
— Случайно нашли… Заслали не по адресу…
— Разумеется, выкручусь! Если дело доведут до суда, тогда придется говорить! Статьи по политическим процессам, переданные вам, необходимо использовать для нелегальной печати, материал богатейший! — Заичневский помолчал и грустно заметил: — «Эй, собирайтесь на смену, старый звонарь отзвонил!» Нужно думать об организации. Теперь все на ваших руках. Арцыбушева допрашивали в качестве свидетеля. Дело привычное: сегодня свидетель — завтра подследственный! При вашей конспиративности вы должны удержаться. А посему укройте все, сберегите людей, предупредите юнкеров, чтобы пообчистились, научите, как вести при аресте.
Яснева протянула Заичневскому клетчатый плед. Поежилась от тюремной сырости. С грустью вглядывалась в дорогое лицо. Неужели опять ссылка?! Как сдал за эти недели, но держится великолепно, словно плененный лев.
— Как говорят, в драке волос не считают, но лучше было бы их считать! К арестам следует относиться спокойно. Обидно — арест на таком развороте работы… Главное — сохранить организацию. Дело всей моей жизни! Явки, связи, типографию, архив оставляю на вас! — Заичневский протянул руку. — Требую и надеюсь!
— Ora è sempre! — ответила Мария.
Яснева и Заичневский обнялись. Троекратно расцеловались. Мария заплакала. Заичневский ласково погладил ее по русым волосам.
— Как Аделаида? — передавая теплые вещи, спросила Яснева, смахивая слезы.
— Связь с ней установил через фельдшера. Аделаида в третьем корпусе. Настроение отвратное, но на допросах ведет себя умно. Здоровье ухудшилось, чахотка… Позаботьтесь о ней. — Заичневский накинул на плечи плед. — К тому же волнуется о брате…
— С Леонидом пока все благополучно. После обыска его вызывал полковник, учитывая хорошие аттестации, под суд не отдал, грозился перевести в полк под Смоленск. Думаю, что уцелеет. Значит, мне придется возвратиться в Москву… Не хотелось бы вас оставлять одних… — И, заметив, как отрицательно затряс головой Заичневский, закончила: — Уеду в пятницу, сегодня буду терзать полковника — выбивать свидание с Аделаидой…
Заскрипела дверь. Громыхнув ключами, появился надзиратель. Свидание закончилось.
Тургеневский бережок
В Орле стихи Апухтина, местного уроженца, были в большой моде. Барышни бредили сладкими рифмами, воспевавшими грусть и разочарованность. Для сегодняшней встречи Мария прихватила синеватый томик Апухтина, подражая губернским барышням. Машинально раскрыла книгу, начала читать:
О смерть, иди теперь, без жалоб, без упрека;Я встречу твой суровый лик.Ты все-таки теплей, чем эти люди-братья:Не жжешь изменой ты, не дышишь клеветой…Раскрой же мне свои железные объятья,Пришли мне, наконец, забвенье и покой.
Стихи Апухтина, этого «смеющегося философа», как его называли в обществе, не принесли облегчения. Она захлопнула томик, продолжая думать свою невеселую думу.
Свидание в тюремном замке с Аделаидой Романовой оставило тяжелый осадок. Аделаида стояла за частой решеткой рядом с надзирательницей. Высокая. Худая. На впалых щеках чахоточный румянец. Острые плечи тряслись от душившего кашля. Поговорить толком не удалось. Надзирательница угрюмо насупилась, не отводила глаз от Аделаиды. Вмешивалась в разговор, прерывала. Больше всего Аделаида боялась за Заичневского. Он был ее кумиром, ее радостью. Считала себя виновницей несчастья. Ругала за письма, за наивность, которая так дорого обошлась. Она готова взять всю вину на себя, лишь бы уберечь Заичневского. Жадно расспрашивала о его самочувствии, боялась, не сердится ли… В заключение расплакалась. Мария старалась ее успокоить, протянула руки через железные прутья. Надзирательница пригрозила прекратить свидание. Аделаида расплакалась сильнее. Мария поспешила передать теплые вещи, деньги, книги. Толстыми пальцами с грязными ногтями надзирательница начала листать книги, просматривать корешки. Мария громко советовала читать стихи Гейне, особенно «Сосну», за прекрасный слог и глубокую мысль. Аделаида понимающе кивала сквозь слезы. Между строками стихотворения тайнописью передавался совет Заичневского, как держать себя на следствии. Мария прижалась к холодной решетке, пытаясь захватить тонкие пальцы Аделаиды. Надзирательница уронила книгу. Наклонилась с трудом. Грузная. Неповоротливая. Мария быстро сунула записку, Аделаида запрятала ее в рукав. Сквозь железную решетку глядели тоскующие глаза.
