Аркадий Первенцев - Матросы
…В Лаврищеве Ступнин нашел понимание, а теперь жаждал увидеть, насколько созрело более высокое начальство. Что же, мы подождем. Ослепительно сверкал берег под прямыми лучами солнца. Красные стволы сосен, будто выписанные кистью импрессиониста, стояли как часовые у саркофага чрезвычайно давнего царственного города, затопленного морем. Судьбы древних народов, как бы они ни были трагичны, отступали под натиском мыслей о судьбе своего народа, современников, доверчиво вручивших им, Ступниным, ключи от крепостных ворот и арсеналов.
Застенчивый и предупредительный вестовой Кукин очутился возле него.
— Ты чего, Кукин?
— Чайку приготовил. Яичницу с колбасой…
— Салат из помидоров?
— Помидоров на камбузе нет, Михаил Васильевич.
— Спасибо, Кукин. Искупаюсь, приду.
Ступнин разделся в том месте, где рядками лежала матросская нехитрая одежда. Кое-кто уже одевался, но большинство купальщиков еще барахтались в море. Хорошо подставить солнцу спину, бока, поднять руки.
— Разрешите барказ? — заметив командира, предложил Сагайдачный. — С берега лучше. Благодать.
— Не могу, Сагайдачный. А если вызовут?
По выстрелу бежал Карпухин. Как не узнать испорченную наколками фигуру котельного машиниста! Не прикасаясь руками к лееру, Ступнин тоже побежал по выстрелу, скользнул вслед за Карпухиным по шкентелю и поплыл, не покидая разрешенной зоны.
Искупавшись, Ступнин выпил чаю, съел яичницу и попросил к себе старшего помощника. Из утреннего рапорта обнаружилось, что есть экономия на хлебе в корабельной кассе. Решили на эти деньги закупить для экипажа свежих овощей, а если удастся, и рыбу.
— Любил я с детства морские повести, Савелий Самсонович, — признался Ступнин. — И особенно списки запасов. Сухари и солонина, порох и ружья, живые быки и кокосовые орехи…
— Контора в совхозе закроется, счетов не оформишь, — решительно перебил практичный Савелий Самсонович задушевные воспоминания командира. — Пиратские бриги пополняли запасы без всякого бюрократизма, Михаил Васильевич, а здесь… Разрешите исполнять?
Вскоре дежурный барказ ошвартовался у свайного причала. Василий завел кормовой конец и огляделся. Ну и красота! А тишина! Особенно мила она после корабельных шумов. Будто налитые воском, поднимались стволы у галечного берега. Подошвы скользили по хвойным иглам, а вперемежку с самшитовым подлеском пестрели высокие цветы. Прилечь бы здесь, вытянуться до хруста в костях, прикрыть глаза и забыться. Нельзя. Остается одно: вдыхать легкий аромат щедрой земли, топать по тропке с корзинкой на спине.
— Все же живому человеку привычней ходить по ней, Вася, — сказал Матвеев.
— Имеешь в виду землю?
— Ее.
— Моряки, не изменяйте родной стихии, — сказал Одновалов, не менее других пораженный встречей с такой великолепной землей.
Над крышами поселка, стоявшего посреди большой мандариновой рощи, поднимались широкие и мягкие листья бананов. А там пальмы? Да, это пальмы. Никто из команды барказа не видел их никогда. К пальмам привязаны веревки, на них белье. До чего же привыкают ко всему люди! Белые козы изумрудными глазами провожали из кустов ежевики и грандифлеры медленно бредущих моряков, охваченных одними и теми же чувствами.
— Представь себе, Вася, — сказал Матвеев, — люди в этом раю завидуют нам.
Василий оглянулся и увидел бухту и в ней сиреневые корабли, мачты повыше любой из сосен или пальм. Все наяву, а когда-то в станице это только чудилось, мечта возникала, как в сказке, и улетала в росном рассвете, как жар-птица.
— Они правы, завидуя нам, — ответил Василий, и его друг, поразмыслив, согласно кивнул головой.
VIII
Июль — бешеный по темпам месяц. Июль завершает зерновой цикл. По просторам бывших степей, продолживших сагу о новой Запорожской Сечи, о куренях Головатого, Чепиги, Белого, буйно, как топот копной ватаги, прошла косовица.
Над степями, где когда-то летали пернатые стрелы аланов и готов, где нырял в ковылях низкорослый, мускулистый скиф и зверовым набегом шли волосатые гунны, над этими степями струились потоки электрического света современных комбайнов, доставленных на восьмиосных платформах с недалекого донского завода.
Отличный урожай получили даже с участков, дважды пересеянных после опустошений, нанесенных черной бурей. Крупный, как горох, латунно-золотистый ячмень разбункеровывался из-под комбайнов, и элеваторщики без всяких колебаний открывали ему транспортеры.
Бюро райкома не без учета этих удачных предпосылок порекомендовало колхозу провести открытое партийное собрание накануне дальнейших работ — уборки подсолнуха, ломки кукурузы, копки сахарной свеклы.
«Наши итоги, перспективы и человек», — прочитав будто невзначай подсунутую ему бумажку, Латышев пожал плечами и вернул ее Кислову, густо зачеркнув слово «человек», а союз «и» вписав перед словом «перспективы». Заседание бюро продолжалось. Записка по рукам снова пришла к Латышеву, и Талалай, сидевший рядом с ним, мог искоса осилить самую короткую из нынешних длинных дипломатических посланий ноту:
«Хотелось бы человека оставить. Кислов».
И как бы в развитие своей мысли первый секретарь, поднявшись над столом и постукивая карандашом, заговорил о положении в районе:
— Кое-кто из руководителей за цифрами и сводками забывает о человеке… — Длинный коричневый рукав пиджака трижды поднялся и опустился, а карандаш глухо стукнул о настольное стекло.
Плоские желтоватые щеки Кислова порозовели, глаза заблестели, в искренность его можно было поверить. Латышев мысленно проверял свои поступки, примеривал их к требованиям первого секретаря; все ложилось ловко, от метки и до метки. За цифрами скошенной пшеницы и ячменя ясно вырисовываются люди — старый Кривоцуп с жилистой шеей и нестрижеными висками; молодой Гришка Копко, порядочный бузотер, но смышленый парень, недавно принятый в кандидаты; рассудительный не по возрасту бригадир Конограй; бойкая Машенька Татарченко; беспокойный Петр Архипенко, достаточно взнузданный, чтобы не заламывать коренников… Черное пятно — сбежавший в цирковую бочку Степка Помазун, и черт с ним — семь лет мак не родил, голоду не было; второй дезертир с колхозного фронта — цыганковатый и хмурый Хорьков, перекинувшийся к искусителю Талалаю…
— Выполнение планов поставок, решение хозяйственных практических дел — это еще не все… — Коричневый рукав с четырьмя пуговками мелькал в воздухе. — Чтобы двигаться вперед, надо заглянуть в сердца людей.
«Ишь что надумал первый, — внутренне запротестовал Латышев, продолжая с внешним подобострастием ловить каждое слово. — Наталкивает на психологические раскопки. Ковырни того же Конограя, у него мотоцикл, а он требует «Ижевца» с прицепом. Камыш и солома уже не отвечают повышенным запросам, гони шифер. Центральная водокачка теперь не устраивает, давай колонки, тяни линию до каждой грядки. А те, кто сдали коров, требуют не только молоко, а и творог, и сметану. Детей норовят только в интернат; узнали про бесплатные путевки на курорты, про гемоглобины и известкование сосудов. Маруська Архипенко, помощник дантиста, не успевает залепливать дупла в зубах, кто сроду не слышал о бормашине, безбоязненно лезут под сверло; дали штапель — крутят носы, требуют модные ситцы; калоши перестали носить, подражают городской моде; доярка Анька Тумак, стоило перейти ей из саманной клуни в новое кирпичное общежитие с телевизором и «титаном», даже лифчик надела без лямок. Конечно, за таким разгулом не угонишься, вечно будешь на задворках со своими тезисами».
Столь примитивно понимая суть происходящих изменений, освобожденный секретарь партийной организации колхоза совершенно не подозревал более глубокого смысла требований. Больше того, он даже не предполагал, во что может вылиться открытое собрание коммунистов, запланированное бюро райкома с примелькавшейся повесткой, если исключить необычное дополнение — «и человек».
«В древности таких, как Кислов, называли аскетами. Что хорошего в таком руководителе? Занавески на окна не вешает, и все за ним их поснимали, индюшек не разводит, и многие своих повырезали, ни одной «пробы» еще не принял в свой дом ни с колхозных огородов, ни с молочного и сыроваренного заводов, за кавуны и то платит чистоганом, за ужины с приезжим начальством приказал требовать наличными. При нем рюмки водки нашармака не проглотишь. Развел экономию, вплоть до мелочей. Подкинет машина топлива, и то в путевом распишись, за рейс вычтут из коренной зарплаты. А сам вещает: «и человек». Как же ты вступишь в перспективу и постепенно приучишь себя к практике коммунистического быта, если на подступах к нему будешь следовать древним аскетам? Невежество, товарищ Кислов, извините меня. Примитивизм».
