Аркадий Первенцев - Матросы
«Я с ним поступил, может быть, и грубо, но он вывел меня из равновесия. Нельзя вечно гаерничать, плевать на других через губу. Если тебе уж такой командир противен, уходи ко всем чертям с флота! На тебя, хилого потомка, никто не угодит!»
Отвратительное настроение не оставляло Вадима и утром. Ночью поднимали его две тревоги.
— Вы плохо спали? — Шульц обратил внимание на дурной цвет лица своего помощника. — Я обычно прошу дневального открывать двери из коридора, тогда можно дышать.
На теневой стороне мостика адмирал штурманской службы объяснял группе стажеров правила пользования секстантом. Стажеры, адски скучая, слушали тягучие и нудные повторения давно известных истин.
— …Теперь определим координаты, — адмирал переменил положение секстанта и, прижмурясь, уставился в окуляр нижней линзы.
Секстант на фоне вращающихся антенн локаторов отбрасывал воображение чуть ли не к каравеллам Христофора Колумба.
— …Ну и в заключение могу добавить: секстантом нельзя колоть сахар.
Стажеры озорно переглянулись: последняя острота адмирала оттачивалась еще при фараонах.
Матросы отдыхали после ночных учений. Одни спали в самых разнообразных позах, на животах и спинах, прислонившись к какому-либо предмету или подложив под голову береты; другие читали книги; третьи — наиболее азартные последователи морских традиций — «забивали козла».
Шульц, выйдя из рубки, расстегнул крючки тугого накрахмаленного воротника кителя и лицом, губами искал ветер. Пергаментная кожа его щек и лба поражала своей безжизненностью на фоне всего окружающего — яркой и благотворной природы и разбросанных по палубам молодых, загорелых, полных неистребимых сил людей.
Впервые пристальней приглядевшись к Шульцу, внушавшему к себе особенное уважение и почтительность, Вадим только сейчас понял: этот человек не столько болен, сколько чем-то угнетен.
— Мне сон не приносит отдыха. Я, пожалуй, еще больше устаю ото сна, — тихо произнес старший штурман.
Локти их сблизились как бы невзначай и задержались в таком положении.
Небо по-прежнему оставалось чистым, а солнце с увлечением играло волнами, оделяя их всеми радужными искрами своего неистощимого богатства. Хотелось лететь, как Икар, навстречу светилу, нисколько не мысля о его тайном коварстве. Пусть плавится воск на игрушечно-слепленных крыльях, лучше гибель в полете, чем в затхлом углу. Старший штурман не мог догадываться о грезах лейтенанта, понял: тому хорошо.
— Люблю утро, ненавижу закаты, — продолжал Шульц, по-прежнему стараясь глубоко дышать. — Боюсь закатов… В молодости я их любил. Они предвещали физический отдых.
— Вы занимались физическим трудом?
— Да. Мостил шоссе на побережье. На Кавказском…
— А когда учились? — Вадим неожиданно почувствовал тягостную стесненность, от нее не избавиться, но и не уйти отсюда, хотя локти их уже не соприкасались.
— Позже. Меня не сразу приняли. Мой отец был дворянин. Служил у белых. В дивизии имени Дроздовского. Отец был убит во время второго похода Добровольческой армии, о котором вы, конечно, не обязаны знать… Я отца не помню… Мать говорила, что он любил шикарные темляки и кроличье рагу… Вы из рабочей семьи?
— Да. — Вадим вспомнил рассказы отца о гражданской войне.
Бригада московских рабочих уходила громить «белую сволочь».
— Теперь меня путают закаты. Недаром говорят: «Жизнь закатилась». Живет человек, юноша, мечтает, строит будущее, приходит война и… — Шульц строго сжал губы, выпрямился. — И вот я, профессиональный военный, не имея на то права, проклинаю войну. Если бы мне предложили сделать выбор — снова на шоссе и… молотком или снова воевать, я избрал бы первое.
— А если война все же разразится?
— Тогда пусть раньше. Пока живы мы, люди, имеющие опыт… Я не хочу, чтобы бой опять приняла горячая, неопытная молодежь. Они, конечно, храбро выполняют долг, а сколько будет лишних жертв! — Шульц потер побледневшее лицо ладонями, глубоко вздохнул. — Давит. Ум становится все сильней, опытней, а сердце хилеет. Ум ищет ответов. Перед самим собой не отнекаешься…
Он замолчал. Вадим вспомнил вчерашний закат, когда под звуки горнов солнце, которое видели и сказочные герои Гомера, и аргонавты, и воины понтийского царя Митридата, спускалось все ниже. Вот оно вынырнуло из-под облаков. Блестки чешуйчато удлинились, как будто море наполнилось косяком огромных золото-спинных рыб. Потом соприкоснулось с водой и как бы расплавило ее. Словно металл в мартене. На заходившее солнце натекли с двух сторон тучи. Возникла феерическая картина — голова великана в багровом скафандре. Через две — три минуты великан утонул. Облака быстро сбросили с себя краски. Море потемнело. Золотые рыбы с металлическим шумом уходили на дно. Мертвая зыбь несла корабли на зачугуневших гребнях.
VII
Поход в море сильно отличается от сухопутных маршей. В море движение без привалов и остановок. Сутки рвутся на куски тревогами, нарядами, караульной службой. Чтобы избежать сентиментальности, не назовем моряков мучениками, но тружениками — да! Предельные нагрузки поглощают полностью энергию самых выносливых людей, и они валятся на свои рундуки и трехъярусные подвесные койки как убитые. При тусклых лампочках, создающих какую-то пелену мертвенного света, будто на постановке «Жизели», матросы спят, похожие на статуи бронзовых богов, сваленные при спешной погрузке. Иногда боги бредят, кричат — это в порядке вещей и это не может разбудить никого. Только тревога с поразительной тайной воздействия мгновенно поднимает всех на ноги и выметает прочь, как тайфун. Жара, предельный режим машин, полная задрайка, паропроводы, под полной нагрузкой пересекавшие жилые помещения, требуют чудовищной выносливости. Ограничивается потребление пресной воды. Забортная подается только на приборки. Купаться? Душевые? Об этом забудь.
Невыразимое наслаждение услышать посвистывание посвежевшего ветра, заигравшего струнами такелажа. Компрессоры засасывали уже не горячую дрейфовую юшку, а предгрозовой, пресный, как дождь, воздух: он продует, обмоет корабль.
Сплошняком двинулись облака — начался процесс, именуемый натеканием. Широкие и неприятные валы мертвой зыби превращались в мелкую волну с густыми, игривыми завитками. Перископы подлодок и бурунцы, сопутствующие им, выпали из зоны наблюдения. Глаза прочь! Переходи на шумопеленгаторы — не подведут.
На почерневшем небосводе вспыхнула первая молния.
— Только инициатива может развивать эрудицию, — Ганецкий продолжал спор со стажерами, дерзкими юнцами, будоражившими уравновешенный быт корабельного офицерства, — только эрудированные командиры имеют право продвигаться вперед!
— А отдел кадров? — возражал стажер, умный, крикливый кавказец. — Как вы нарушите его арифметику?
— Поправлять арифметику — знакомить с новыми формулами.
— Лейтенант, вы не правы! — орал кавказец.
— Вы возражаете против инициативы?
— Инициатива теперь стала самым популярным словом, как… как пенициллин! Затрепали это слово! Все о ней говорят. Коки добавляют в компот анилин вместо фруктового сока и уверяют, что они проявляют инициативу. Какая инициатива? Все заранее расписано. Через три мили делаем поворот на зюйд-вест, столько-то градусов!
— Ого, ты против планового начала! — упрекнул кто-то третий.
Слева от Шульца, в тесном уголке, — радиометрист. Справа, в ящике под стеклом, — автопрокладчик, повинующийся тем же приборам, которыми пользовался человек, дублирующий автоматику.
Непрерывно крутилась развертка радиолокатора, оставляя на темном экране светящуюся снежно-искристую полоску. Работали гирокомпас, эхолот, лаг, курсограф и другие приборы. Все, казалось, прочно окружено надежной автоматикой, все взято в руки бесстрастно действующими механизмами, не подверженными преждевременной усталости, нервным потрясениям, коварным, отвлекающим мыслям. А все же человек был человек! Отвечал Ганецкий:
— План должен иметь только общие рамки, а детали… Разве противник спросит тебя: «Простите, во сколько прикажете открыть огонь? Ах, вы еще не готовы? Вы еще не снеслись с начальством? Извините. Когда увяжете, позвоните по телефону номер такой-то…»
Ганецкого слушали, внимание всех сосредоточилось на нем. Ничего не скажешь — он умеет привлечь к себе самых разных людей, найти острые темы и эффектно показать смелость своих суждений. Стажеры не только дерзки, но и впечатлительны. Разойдясь, непременно похвалят Ганецкого: «Вот думающий человек», а о нем, молчаливом и исполнительном лейтенанте Соколове, даже и не вспомнят. Мало ли бродит таких теней по кораблю, пойди различи их, все на одну колодку.
Остановив вышедшего из рубки Вадима, Ганецкий сказал:
