Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
После укрепления обороны дома неутомимый Иван Филиппович Афанасьев решил, что пора оборудовать помещение под штаб. Для этой цели он выбрал из всех отсеков-подвалов центральный, к тому же самый просторный. Сюда находчивый старшина Мухин притащил с верхних этажей два обеденных стола-близнеца, сдвинул их, накрыл клеенкой — и вот, пожалуйста, расставляй тут хоть бутылки с горючей смесью, хоть карту любого крупного масштаба расстилай!.. Здесь же, в углу, пирамидой сложили саперное имущество: лопаты, кирки, топоры, ломы, пилы. Однако неприютно было в штабе — это сразу заметила Ольга, как вошла. Не мешало бы тут, благо места вдоволь, еще поставить какой-нибудь круглый столик да побольше принести стульев, чтобы могли в свободный час собраться тесным кружком солдаты и душу отвести в дружеской беседе, за чашкой чая, если, конечно, с водой перебоев не будет.
Своими планами Ольга поделилась все с тем же Мухиным, смешливым малым. «Сей же час обставим фатеру!» — откликнулся старшина, и не прошло и часа, как он раздобыл именно круглый столик и вдоволь принес разномастных стульев, которые, однако, все до одного были продырявлены или же пулями, или осколками; а в довершение устройства «фатеры» он с самодовольным видом притащил сияющий медью тульский самовар и великолепное резное кресло, совершенно целехонькое, предназначенное, по его словам, «персонально для коменданта гарнизона, глубокоуважаемого сержанта Павлова, Якова Федотыча».
В общем, жизнь в доме-крепости налаживалась. Ольга чувствовала себя здесь своей среди своих и с веселой готовностью откликалась на ласковое солдатское обращение: «Сестреночка!» Только вот лейтенант Афанасьев — должно быть, потому, что стриженая, скуластенькая Ольга напоминала мальчишку-подростка — упорно называл ее (и, случалось, под смех какого-нибудь бойца) «братком» или «братишечкой», и это обижало: женщина хотела оставаться женщиной даже и в грубой солдатской одежде.
V
Однажды Ольге приснилось, будто плывет она по бурному морю на утлом суденышке, а когда вдруг проснулась, то поначалу не могла отличить сон от действительности: пол под ней качался и скрипел надсадно и ломко, словно старое днище, над самой головой проносились волны (взрывные), в ушах свистел свинцовый ветер, а тело перекатывалось из стороны в сторону, точно какой-нибудь бочонок в трюме…
С той поры Ольга невольно сравнивала четырехэтажный дом на площади с кораблем, брошенным по воле отважного капитана в опасную стихию; ей казалось, что, плывущий среди огненных валов, он увлекает за собой и остальные дома-корабли, и она гордилась отважным Афанасьевым и всей его храброй командой.
Лежа, бывало, под пулеметным обстрелом вблизи Мосиашвили, Ольга Жаркова видела, как тот, отстреливаясь из автомата, выкрикивал с неистово-мстительной страстью южанина: «Я этих гадов заставлю лезгинку танцевать на том свете!» Она же дивилась спокойной и выстраданной вере украинца Глущенко в собственную неуязвимость. Как-то, подставив раненую руку для перевязи, он сказал с кроткой улыбкой, в утешение напуганной санитарке: «Меня, сестреночка, нипочем не убьют! Я так детей люблю своих, так хочу повидать их!» А сколько осознанной терпеливости и отчасти дикого восточного упрямства было в таджике Мабулате Турдыеве! Он совсем мало знал русских слов, но зато с каким удовольствием, несмотря на контузию в голову, повторял затверженное любимое присловие: «Турдыев не будет плохой человек. Турдыев станет на пост — кто его прогонит?» Был контужен и его друг Сукба, смуглолицый абхазец. Но несмотря на это, он, в прошлом дотошный колхозный бухгалтер, надумал, по привычке, подсчитать: а какое же количество мин и снарядов за день выпускают педантичные немцы по Дому Павлова? И оказалось: 100–120 штук.
Каждый воин сражался со смекалкой и в то же время — своеобычно. Яша Павлов, у которого, кстати, правую бровь рассекло осколком, упорно выслеживал фашистов с чердака и после каждого меткого выстрела делал на прикладе винтовки зарубку своим длинно отросшим, прямо-таки кремневым ногтем. А Павел Довженко — тот третьи сутки подряд рыл, по приказу Афанасьева, подземный ход для отсечной позиции и, хотя нажил кровавые мозоли, все же выбился наверх, в десяти метрах от дома, и теперь там, у выхода на поверхность, залег со своим расчетом бронебойщик Ромазанов, огнеглазый татарин, и терпеливо, по-охотничьи, подстерегал фашистские танки с Республиканской улицы. Сам же Павел Довженко, бывший шахтер, чтобы не остаться, по уверению зубоскала Мухина, безработным, перешел на рытье хода сообщения к мельнице, то есть стал по ночам киркой и ломом долбить каменистую почву и вывозить ее в пустых патронных ящиках, при помощи того же Мухина, в дом и заваливать оконные проемы.
Появились, однако, и раненые: дюжий Александров, Идель Хаит, паренек с грустными глазами, и вновь контуженный Мабулат Турдыев. Для них пришлось Ольге устроить госпитальное ложе в подвальном помещении котельной. И все бы ничего, но вода уже к середине октября иссякла во всех флягах и из всех водопроводных труб была высосана до капельки. Да, видать, был Андрей Александров из тех молодцов-удальцов, которые из любого безнадежного положения находят выход! С забинтованной ногой дотащился он, при помощи Калиныча, до ржавого отопительного котла. А так как в прошлом Андрей работал слесарем, то он и дал неискушенному санинструктору толковый совет, каким образом лучше сбить муфту, соединявшую котел с нижней трубой. После нескольких сильных ударов ломиком муфта поддалась, и на поверхность проступили сначала робкие, похожие на росинки, капли. Александров тут же распорядился раздобыть баки и ведра, и когда Ольга и Калиныч принесли их в избытке, бывший слесарь велел «пошуровать» крючьями в отверстии котла. Секунда, другая — и в подставленный цинковый бак хлынула темно-коричневая жидкость, которую, правда, трудно было назвать водой. Однако смекалистый Андрей наказал пропустить жижу через марлю и вату, после чего она стала опрозрачиваться мало-помалу и приобретать вид некоторого подобия воды. Этой бесценной, хотя и горькой на вкус водой было наполнено два больших бака и несколько ведер. Все вдруг ожили, как пожухлая трава после нежданного дождя-проливня, и будущее улыбнулось даже тем, кто втайне страшился его.
VI
Лейтенант Афанасьев обычно сам писал донесения в штаб 3-го батальона, но после того, как ему перебило осколком мины правую руку чуть повыше запястья, пришлось Ольге подрядиться в гарнизонные писари.
Вот несколько продиктованных ей в течение октября донесений:
«Фронтальные атаки врага со стороны площади были
