Виталий Закруткин - Сотворение мира
— Ничего, Миша, — подбодрил своего пациента Дмитрий Данилович. — Я переночую с тобой, а утречком сделаю уборку, нарежу тебе серпом свежей травы, родник покажу, и тогда уж расстанемся.
Расстались они на рассвете. Обняв Дмитрия Даниловича, Конжуков сказал растроганно:
— Спасибо за все, отец! И матери передайте мой низкий поклон. Обо мне не беспокойтесь. Тут как на курорте. За неделю сил наберусь и подамся к своим. Если уйду благополучно — возле родника будет лежать пустая консервная банка, а в ней камень. Не говорю «прощайте». Говорю «до свидания». Уверен, что еще встретимся…
По пути домой Дмитрий Данилович нарезал полную двуколку травы. «Если кто спросит, зачем ездил в лес, скажу, что за травой», — рассудил он.
На опушке пришлось переждать, пока по тракту прошел длинный немецкий обоз. Притаившись в кустах, Дмитрий Данилович слышал, как монотонно позванивают тяжелые повозки, видел, с какой важной медлительностью вышагивают огромные толстоногие битюги с куцыми хвостами, вспоминал оставленного в землянке раненого комиссара и с горечью думал: «Далеко тебе, Миша, придется идти! Дойдешь ли? Останешься ли живой?»
Когда позванивание обозных повозок затихло, Дмитрий Данилович поспешно переехал тракт, и первым, кого он встретил, приближаясь к Огнищанке, был Спирька Барлаш.
Приветливо поздоровавшись, Спирька спросил не без иронии:
— По травку ездили, господин фельдшер?
— По травку, — как можно спокойнее ответил Дмитрий Данилович.
— А у нас в деревне новость, продолжал Спирька. — Господин Терпужный изволил из ссылки вернуться, Антон Агапович. Которого товарищи большевики как кулака на Дальний Восток загнали. Живой и здоровый пожаловал, только постарел малость. И без жинки. Мануйловна его померла, царство ей небесное, не дождалась воли.
— Где ж он думает жить? — вырвалось у Дмитрия Даниловича. — Ведь в бывшем его доме колхозное правление.
Спирька махнул рукой:
— Какое там теперь правление! Все как зайцы поразбегались. Антон Агапович привселюдно заявил: «За то, что меня разорили и усадьбу мою испаскудили, я из них душу вытрясу. Ни баб ихних, ни детей малых не пощажу…»
Не успел Дмитрий Данилович распрячь лошадь и умыться с дороги, как Терпужный появился у порога амбулатории, опираясь на суковатую палку. Широкоплечий, кряжисты, он казался по-прежнему крепким, только моржовые его усы совсем поседели.
— Ну, здорово, земляк! — прогудел он с прежним самодовольством. — Все ж, слава господу, довелось нам свидеться на родимой земле. Я уж и не чаял дождаться этого светлого дня, боялся, что там, в тайге, и меня закопают рядышком с Мануйловной. А видишь, как славно получилось: пощастило мне в Огнищанку вернуться, счеты кое с кем свесть.
— Вас освободили? — поинтересовался Данилович.
Терпужный затрясся в утробном смехе:
— Я сам себя ослобонил: подался из леспромхоза на станцию, залез в товарняк с лесом и помаленьку покатил до дому. — Он оборвал смех и заговорил уже иным тоном, заскрипел по-стариковски: — До тебя, Данилыч, я пожалиться пришел. Какаясь-то чухачка или же чесотка на меня напала. И руки и ноги чешутся, прямо-таки спасу нет. До крови кожу раздираю…
Пока Дмитрий Данилович готовил ему мазь, Терпужный сидел, зажав между коленями палку, и все похвалялся, как он бежал из ссылки, как ловчил, добираясь в Огнищанку без документов.
— А как там Тимофей Шелюгин? — спросил Дмитрий Данилович о другом огнищанском кулаке.
— Тимоха дурак, — сердито отрезал Терпужный. — Работал до седьмого пота. Книжки да газеты кажен вечер читал, дюже умным хотел стать. Полина его тоже ишачила не хуже самого Тимофея. На работе простыла и дуба дала, вскорости после моей Мануйловны.
— А Тимофей?
— Тимофей все ж таки выслужился перед начальством. Его ослобонили месяца за три до моего побега. Подался в Сталинград, токарем на завод поступил… Он ведь там у нас курсы токарей прошел… Было мне от него письмо. Заверяет, что работой доволен, и радуется, дурило, что койку в общежитии получил…
После ухода Терпужного Дмитрий Данилович долго стоял у окна, размышляя о том, как по-разному сложилась судьба двух высланных из Огнищанки кулаков, которых он хорошо знал, с которыми жил по соседству почти десять лет. Вспомнилось, как колебался Илья Длугач при раскулачивании смирного, работящего Шелюгина и как решителен был в отношении прижимистого, жесткого Терпужного, который в ночь перед раскулачиванием железным чистиком рассек голову своей племенной кобылице Зорьке, чтобы она не досталась колхозу. Дмитрий Данилович порадовался за Тимофея Шелюгина, а про Терпужного подумал: «Видно, правду говорят, что черного кобеля не отмоешь добела. Этот кровосос развернется при немцах, многие от него поплачут, а иные, пожалуй, и на тот свет пойдут».
Старый фельдшер не ошибся: Антон Агапович съездил в Пустополье, в Ржанок, заполучил у новых властей новые документы, добился возврата конфискованного дома, купил на ржанском рынке и зарезал пятипудового кабана, добыл бочонок самогона и загулял на радостях. Постоянным его собутыльником стал Спирька Барлаш. Гостевали у него и немцы.
За добрый кусок сала и четверть самогона выменял Антон Агапович у какого-то пьяного фельдфебеля новехонький парабеллум с двумя заряженными обоймами. Сказал Спирьке Барлашу:
— Мне бы теперь, Спиридон, этого проклятого голодранца Ильку Длугача отыскать. Я б ему партейный его билет кровью на спине обозначил.
Спирька заюлил:
— Судьба уже Длугача покарала, Антон Агапович. И можно сказать, крепко покарала: всего два или же три месяца пробыл он на фронте — и обе ноги ему оттяпали чуть ли не под самый корень.
— Я бы ему и руки оттяпал, и голову! — гаркнул Терпужный и с такой силой сжал стакан, что стекло не выдержало, лопнуло.
Спирька опасливо посмотрел на разъяренного Антона Агаповича, и его розовое бабье лицо тронула подобострастная ухмылка.
— А что, Антон Агапович, ежели я свиданьице вам сорганизую с этим вашим дорогим дружком Ильей Длугачом? Магарыч за это будет?
Терпужный набычился.
— Не дури, Спиридон. Мне твои шуточки ни к чему.
— Какие там шуточки, Антон Агапович? — понизив голос, зашепелявил Спирька. — Безногий Длугач хоронится от немцев тут, в Огнищанке. Лежит в своей норе, как раздавленный хомяк, и глаз людям не кажет. Так что вы, Агапович, можете с ним поздоровкаться…
4Стрелковая дивизия, в которой Роман Ставров воевал под Москвой до ранения и в которую непременно хотел вернуться после выздоровления, оказалась в составе Южного фронта. В штабе фронта Роману сказали, что она вот уже вторую неделю ведет тяжелые оборонительные бои в Донбассе, но связь с нею неустойчива, последние данные о расположении дивизии успели устареть и потому нелишне заехать предварительно на армейский командный пункт.
Роман выехал туда на попутном грузовом автомобиле. Видавший виды грузовик, скрипя и постукивая, неторопливо бежал по разбитому асфальту. В кузове его за спиной Романа громко пели случайные попутчики — красноармейцы.
Было душно, как почти всегда бывает перед обильным летним дождем. Духоту еще больше усиливал одуряющий запах бензина. Казалось, бензин струился из всех щелей грузовика.
Роман расстегнул воротник гимнастерки, вытер потную шею, спросил у шофера:
— Ты что ж, друг, так плохо смотришь за машиной?
Небритый шофер, не глядя на Романа, буркнул:
— Почему плохо?
— Не знаю почему. Знаю только, что она у тебя вот-вот развалится, — сказал Роман. — Дребезжит вся, и от бензина дышать нечем.
— Это потому, что на днях «мессера» чуть ли не решето из нее сделали, посекли пулеметами со всех сторон, — объяснил шофер. — Только в бензобаке шесть пулевых отверстий оказалось. Как не сгорела, сам не знаю. Бак я, конечно, залатал, но где-то все-таки протекает. Потому и дух такой. Самого тошнит…
Роман вытащил кожаный портсигар, закурил, угостил папиросой шофера и поинтересовался:
— Откуда будешь родом?
Шофер вздохнул, сплюнул в открытое окошко.
— Есть на Днепре городишко такой — Цюрупинск. Раньше Алешками назывался… Ну так вот, из тех мест я, из села Чалбасы.
— Семейный?
— До войны имел семью. Жинку, четверых детишек, тещу-старуху. А теперь уж и не знаю, семейный я или бессемейный. Все мои под немцами остались. А ведь семья была что надо, жалиться грех, по-людски жили. Я трактористом работал, теща сторожевала на птицеферме, жинка уборщицей была в колхозном правлении. И зернышко у нас водилось, и коровенку свою держали. Проклятая война все порушила, прямо ножом перерезала наше житье.
Придерживая баранку темной от солидола рукой, он докурил папиросу, повернулся к Роману, спросил тоскливо:
