Виталий Закруткин - Сотворение мира
Максим до крови прикусил губу. «Сволочи, сволочи! — возмущался он про себя. — Как же терпит таких немецкий народ? Почему молчит? Почему не вцепится в их поганые глотки, не растерзает изуверов, не втопчет в землю? Почему, наконец, ты, господи, терпишь это?.. Или уж в самом деле нет на свете никакого бога?..»
Светило ласковое весеннее солнце, бронированный автомобиль бежал до гладкому шоссе, слева и справа зеленели ухоженные рощицы и луга, на которых паслись сытые пестрые коровы, мелькали аккуратные домики с высокими черепичными крышами, сверкающие промытыми стеклами теплицы, огородные грядки, цветники, ровно подстриженные газоны. Все казалось таким добрым, мирным, спокойным, таким чистым и теплым, что Максим содрогнулся, представив, какую картину предстоит увидеть ему через какой-нибудь час.
Неподалеку от Веймара по желанию Фролиха остановились в последний раз. Теперь уже не только для того, чтобы продолжить опробование набора французских коньяков, а и перекусить на лоне природы. Но едва расположились на обочине шоссе, с запада стала заходить темная с желтоватой бахромой грозовая туча. Такой же неестественно желтый свет разлился вокруг, потянуло холодом. Сорвался ветер и закружил, погнал по дороге пыль. Загромыхали отдаленные раскаты грома. Фролих, быстро собрав разложенные на опрокинутом чемодане сыр, колбасу, салфетки, первым вскочил в автомобиль. За ним, зябко поеживаясь, кинулись и остальные. По кузову автомобиля застучал град. Крупные ледяные шарики запрыгали на мокром асфальте, скатываясь в кювет.
От Веймара до Бухенвальда было не больше десяти километров. К железным воротам лагеря автомобиль еле подполз, буксуя в лужах. Рапортфюрер — дежурный офицер-эсэсовец, одетый в черный непромокаемый плащ, — проверил документы прибывших и показал им, как проехать к вилле нового коменданта лагеря штандартенфюрера Германа Пистера.
Дождь лил как из ведра. Сквозь густую его завесу смутно просматривались ряды деревянных и каменных бараков, вымощенный булыжником аппельплац, высокие сторожевые вышки, массивная кирпичная труба крематория, еще какие-то приземистые, похожие на конюшни, мрачные строения непонятного назначения, двойные линии колючей проволоки, опутывающей всю территорию лагеря. Людей не было видно нигде. Лагерь казался покинутым.
Угрюмый комендант Пистер, выслушав Фролиха, сказал:
— Заключенные еще на работах. Они вернутся в лагерь через час.
И тут же стал жаловаться, как трудно ему самому и как нелегко ответственным за работы арбайтединстфюрерам следить за тысячами «грязных свиней», которые всячески саботируют выполнение любого полезного дела и даже устраивают опасные диверсии.
— Самое же неприятное заключается в том, — раздраженно отметил он, — что в Бухенвальде, как, впрочем, и во всех других концлагерях, действуют подпольные коммунистические организации, в которых, к стыду нашему, состоят и немцы, отбывающие наказание.
— Неужели, господин штандартенфюрер, так уж сложно выследить этих смутьянов и вздернуть всех на виселицу? — спросил Фролих с профессиональной заинтересованностью. Ведь они же за колючей проволокой, бежать им некуда.
— Их сам дьявол не выследит, — зло ответил Пистер. — Они руководствуются принципом: «Все за одного, один за всех». Этот коммунистический принцип твердо усвоили не только русские, а и поляки, и французы, и немцы, и чехи. Короче говоря, он стал господствующим среди заключенных.
Зазвонил телефон. Пистер послушал и распорядился:
— Русских задержать и вывести на аппельплац, остальных запереть в блоках. Сейчас я выйду к воротам. — Бросив телефонную трубку, он снял с вешалки плащ и обратился к прибывшим: — Пойдемте, господа…
Когда вышли из виллы, дождя уже не было. На трехэтажных сторожевых вышках вспыхнули прожекторы. Распахнулись железные ворота. Слева и справа от ворот выстроились вооруженные карабинами эсэсовцы с овчарками на поводках.
Стуча по асфальту тяжелыми деревянными башмаками-колодками, в мокрых, прилипших к телу полосатых штанах и куртках в лагерь хлынули колонны заключенных. Многие из этих согбенных, дрожащих от холода людей едва волочили ноги, спотыкались, боязливо поглядывая на своих палачей в клеенчатых черных плащах. При ярком свете прожекторов резко выделялись разноцветные треугольники и крути, нашитые на робу каждого лагерника.
Говорливый оберштурмфюрер стал вполголоса объяснять своим спутникам:
— Национальность лагерное начальство узнает по литерам, нанесенным несмываемой черной краской на красные шевроны: «Р» — это французы, «Н» — голландцы, «Р» — поляки, «Т» — чехи, «К» — ваши, русские. С красными и желтыми треугольниками, наложенными один на другой и образующими шестиугольную звезду, — евреи, они все кандидаты в крематорий. Зеленый треугольник — свидетельство того, что перед вами уголовный преступник. Небольшой кружок под треугольником обозначает штрафника, а белая окружность на фоне красного круга, похожая на мишень, свидетельствует, что перед вами тип, пытавшийся бежать из лагеря…
Бесконечные потоки несчастных медленно растекались по междурядьям угрюмых блоков. За каждым таким отделившимся ручейком следовали эсэсовцы. Хрипло лаяли, натягивая поводки, натасканные на людей овчарки. С двадцати трех, вышек, окружавших лагерь, хищно поглядывали пулеметы.
На аппельплац были выведены шесть тысяч русских узников. Бледные, изможденные лица. Высохшие, бессильно опущенные руки. А в глазах сверкает ненависть.
Какой-то эсэсовец подошел к Пистеру, сжимая в руке трубку микрофона, за которой тянулся тонкий провод, спросил негромко:
— Кому, господин комендант?
Коменданта опередил Бармин — кивнул Крайнову:
— Есаул, говорите вы.
Крайнов взял из рук эсэсовца микрофон, потоптался, откашлялся и заговорил, неестественно напрягая голос:
— Здравствуйте, земляки-красноармейцы! Мы, посланцы атамана всевеликого Войска Донского его превосходительства генерал-лейтенанта Петра Николаевича Краснова, прибыли в Бухенвальд, чтобы протянуть вам руку братской помощи. Обманутые Советской властью, брошенные в бой своими командирами и комиссарами, вы подняли оружие против освободительницы нашей попранной родины — непобедимой армии великого фюрера Гитлера. Что из этого получилось, вы узнали добре. Скоро войска фюрера окончательно добьют большевиков, ибо никто на свете не в силах противостоять немецкому солдату. Мы с вами можем приблизить этот желанный час. Фюрер Гитлер разрешил атаману Краснову сформировать казачий добровольческий корпус для вызволения России из лап большевиков. От имени атамана всевеликого Войска Донского мы призываем вас всех вступить в это боевое соединение…
Аппельплац был объят тишиной. Шесть тысяч узников молчали.
Крайнов заговорил о немедленном освобождении добровольцев из лагеря, о привилегиях, которые они получат, о харчах, о добротном обмундировании.
— Чтобы служить в казачьем корпусе, не обязательно быть казаком, — продолжал он свои «разъяснения». — И национальность не играет никакой роли. Зато после победы все добровольцы будут причислены к казакам и получат большие земельные наделы…
Аппельплац продолжал безмолвствовать, будто там не было ни одного человека, хотя лучи двадцати трех прожекторов четко высвечивали похожие на белые маски изможденные лица узников, их мокрые полосатые робы и лужи под ногами.
— Что ж вы молчите, земляки? — недовольно загудел искаженный микрофоном басок есаула. — Фюрер Гитлер и атаман Краснов дают вам возможность расстаться с подневольной жизнью, стать свободными людьми и вернуться к своим семьям в обновленную Россию. Чего тут долго думать? Прошу всех, кто готов послужить святому делу, поднять руки!
Ни одна рука не поднялась. Аппельплац молчал. В долгом, тяжелом молчании измученных, умирающих от голода людей таилась такая сила, такая немая угроза, что есаул Крайнов попятился, опустил трубку микрофона. И в это мгновение гробовую тишину плаца вдруг прорезал громкий надтреснутый голос:
— Катись отсюдова, продажная сука! Хочешь купить нас куском хлеба да теплыми штанами, подлая тварь! Не выйдет! Близится час твоей собственной гибели! Сгинешь ты вместе с кровавым выродком Гитлером и паршивым своим атаманом!
Раздались пронзительные свистки. Взахлеб залаяли собаки. Высокий эсэсовец выхватил из рук испуганного есаула микрофон и заорал, широко разинув рот:
— Разойдись по бло-оокам! Ужин никому не выдавать!
Пистер выразительно посмотрел на гостей из Берлина, усмехнулся криво и заключил:
— Эту большевистскую банду не испугает даже смерть…
На обратном пути в Берлин словоохотливый Фролих помалкивал. Мрачно молчал и есаул Крайнов. Бармин сдержанно улыбался, и Максиму хотелось обнять его на радостях — так он был взволнован и восхищен железной волей запертых в лагере советских солдат.
