Виталий Закруткин - Сотворение мира
— Не быстрее, чем вы, Петр Николаевич, — огрызнулся Шкуро. — Вам большевики тоже всыпали дай боже!
Максим с нескрываемым удивлением слушал перебранку старых генералов, пользовавшихся когда-то широкой известностью. Бармин презрительно улыбался. Только Крайнов, давно привыкший к подобным сценам, держался как ни в чем не бывало, почтительно дожидаясь продолжения разговора.
Повертев карандаш, Краснов ткнул его острием в кружок на карте, обозначавший город Веймар, и, помедлив минуту, изрек:
— Здесь неподалеку Бухенвальд. Завтра, господа офицеры, вы отправитесь туда для вербовки нужных нам людей. Все трое. В сопровождении официального представителя эсэс, которому… э-ээ… надо будет подчиняться, не слишком, впрочем, подчеркивая это, чтобы не унизить свое достоинство в глазах пленных красноармейцев. Пленные содержатся в Бухенвальде в таких… э-ээ… неподходящих, мягко говоря, условиях, что, я думаю, их вербовка не составит для вас особого труда.
— Им там жрать не дают, они каждый день дохнут как мухи, — добавил Шкуро. — И работать их заставляют так, что дым идет.
— Пленным надо пообещать все блага, — продолжал Краснов. — И прежде всего немедленное освобождение из лагеря, отличное питание, обмундирование, высокое жалованье, а после разгрома большевиков… э-ээ… обширные земельные наделы и восстановление исконных казачьих привилегий. Что касается государственного устройства на Дону, Кубани и Тереке, то… э-ээ… оно будет определено в соответствии с обещанием фюрера предоставить казакам самую широкую автономию…
Максим смотрел на глянцевую лысину Краснова, на его выцветшие, испещренные красными прожилками глаза, на лиловую кожу сухих старческих рук, вслушивался в сиплый, невыразительный голос атамана и думал: «Ничего ты в жизни не хотел понимать и ничего не понял, жалкий живой покойник. Старую песню поешь, народ быдлом считаешь. Но сколько слепых придурков, таких, как я, шли когда-то за тобой, кровь свою проливали, верили в то, что воюют за казачью славу и честь! Какая слава? Какая честь? Сейчас ты сам немецкий холуй, лижешь сапоги Гитлеру. Однако вновь пробуешь скликать несчастных, обреченных на смерть пленных под свое рваное иудино знамя, которое давно стало гитлеровской портянкой. Ухватить бы стул да грохнуть тебя по твоей плешине, чтоб не смердел ты больше, отвратный хорек. А заодно с тобой стукнуть бы и этого кубанского бандюгу».
Почувствовав дрожь в руках, Максим закинул их за спину, сделал шаг назад. Краснов посмотрел на него равнодушно, кусочком светлой замши протер пенсне и закончил, покашливая:
— Полагаю, вам все ясно, господа? Завтра к десяти ноль-ноль попрошу прибыть сюда. Здесь получите соответствующие документы и прямо отсюда отправитесь в Бухенвальд…
Весь вечер Максим с Барминым провели в мрачном молчании. Тревожило их многое: то, что немцы явно готовились к новому наступлению на Восточном фронте, а когда и какими силами оно будет осуществлено, раскрыть пока не удалось; то, что до сих пор не состоялась встреча с единственным человеком, которому они могли верить, — с полковником Хольтцендорфом; то, что в квартире фрау Керстен не появлялся тот, о ком упоминал в Москве Тодор Долов и кому надо было передать первые сведения о штабе Краснова. Тревожило их обоих и то, наконец, что завтра они должны играть гнусную роль вербовщиков, склонять к измене, к самому отвратительному предательству умирающих от голода, замордованных, плененных немцами соотечественников.
— Пускай это возьмет на себя мой дорогой полчанин Гурий Крайнов, — угрюмо обронил Максим, — а мы, Петро, постараемся остаться немыми свидетелями.
— Что ж, попробуем… — согласился Бармин.
К десяти утра, как было приказано Красновым, оба они явились в его канцелярию. Там их поджидал Юлиус Фролих. Он приветливо поздоровался и сообщил:
— Все готово, господа, мы можем ехать. Мой «мерседес» к вашим услугам.
Фролих оказался на редкость говорливым и предупредительным. Уже через час он приказал шоферу остановить автомобиль и угостил своих спутников отличным коньяком и апельсинами, а когда поехали дальше, стал рассказывать о Бухенвальде, посасывая при этом леденец:
— Строительство бухенвальдского концлагеря началось пять лет назад. До войны в нем содержались только немцы из числа противников фюрера, в основном коммунисты и социал-демократы. Живописный, между прочим, уголок — лагерь расположен на склоне горы Эттерсберг, в окружении буковых и дубовых лесов, где когда-то часто бывали Гёте и Шиллер. Некоторые слюнявые интеллигенты стали было протестовать: как, мол, можно строить концлагерь в таком месте, это же оскорбление памяти немецких гениев. Но их быстро образумили, упрятав в этот же лагерь. — Фролих самодовольно заржал, выплюнул леденец и попробовал сострить: — Теперь Бухенвальд можно считать четвертым интернационалом. В лагерных блоках вы встретите и чехов, и югославов, и французов, и голландцев, и бельгийцев. Есть там и англичане, и поляки. Много и ваших русских. Все обязаны работать. А тот, кто работать не желает или работает плохо, немедленно подвергается наказанию.
— Какому? — спросил Бармин.
— Разному, — пожал плечами Фролих. — Одних на несколько дней лишают пищи, других сажают в карцер, а наиболее злостных лодырей и симулянтов подвергают публичной порке… Каждому — свое!..
После еще двух остановок и обильного опробования коньяков оберштурмфюрер Фролих решил, что с приверженцами казачьего атамана Краснова он может быть предельно откровенным, и сполна удовлетворил «любознательность» Бармина:
— Мы не церемонимся, действуем по формуле «уничтожение трудом». Тех, кто упорно отлынивает от работы, комендант лагеря имеет право расстрелять или повесить, а потом сжечь в печах лагерного крематория. Туда же, в эти печи, отправляются все обессилевшие, одряхлевшие, неизлечимо больные… Используются пленные и в интересах науки — рейхсфюрер Гиммлер разрешил лагерным врачам проводить на них различные медицинские опыты: делать им прививки сыпного тифа, ожоги смесью для зажигательных авиабомб, кастрировать облучением, часами выдерживать в ледяной воде, производить подкожные впрыскивания стрихнина, карболовой кислоты, бензина — словом, распоряжаться ими как угодно, лишь бы выжать из каждого максимум пользы для великой Германии.
— Думаю, оберштурмфюрер, что при таком положении заключенных вряд ли нам стоит утруждать себя пропагандистскими речами, — сказал сквозь зубы Бармин. — Достаточно открыть лагерные ворота, и все ваши подопытные кролики побегут не только под знамена Краснова, а и в преисподнюю.
— Вы ошибаетесь, князь, — вмешался молчавший всю дорогу есаул Крайнов, — среди них преобладают фанатики: сами себе горло перегрызут, но против Советов воевать не станут.
— И потом, не думайте, уважаемый герр Бармин, что в наших лагерях царит анархия, — добавил Фролих. — Ничего подобного! У нас все расписано по параграфам, и, если лагерная администрация позволяет себе нарушить утвержденные рейхсфюрером правила, ее немедленно наказывают, как это совсем недавно произошло с комендантом Бухенвальда — заслуженным партайгеноссе Карлом Кохом.
— А что с ним произошло? — спросил Бармин.
— Во всем, пожалуй, виновата его экстравагантная жена, фрау Ильза Кох, — раздумчиво сказал Фролих. — Уж очень вызывающе она вела себя. Упражнялась в стрельбе по живым мишеням и убила немало вполне трудоспособных мужчин и женщин. Очень любила оригинальные сувениры — высматривала заключенных с красивой татуировкой, а потом по ее приказу этих субъектов уничтожали, снимали с трупов кожу и изготовляли либо абажур, либо сумочку, либо футляры для ножей. Я сам видел в лагерном коттедже Кохрв неподражаемый сувенир! Представьте себе настольный светильник из человеческой головы! Да, да! Лампа из человеческой головы! — воскликнул Фролих, не скрывая своего восхищения. — Голову отпрепарировали, высушили, обработали по древнему методу туземцев Океании, насадили на обработанную таким же образом человеческую стопу с пальцами и в мизинец аккуратно вмонтировали кнопку-выключатель! А все это чудо венчает полупрозрачный абажур из татуированной человеческой кожи!
Этого рассказа Фролиха не выдержал даже есаул Крайнов. Приоткрыв боковое стекло «мерседеса», он сплюнул на лоснящийся асфальт.
— Тьфу, гадость какая! Надо же додуматься до такого!
— А что же все-таки произошло с комендантом Кохом? — стараясь сохранить внешнее спокойствие, спросил Бармин.
Фролих махнул рукой:
— Штандартенфюрер Кох — безвольный кретин. Он не только позволял своей благоверной демонстрировать подобные сувениры, но, потакая ее неистощимым прихотям, запустил руку в лагерную кассу, хапнул крупную сумму денег и в конечном счете был предан суду…
