Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Сапожник сразу протрезвел.
— Не тращай. Замажу. Задаром замажу. А тращать будешь, смотри-и, — тихо сказал он и погрозил пальцем.
Когда с ведерком и с бочонком дегтя снова подъехали к скале, сапожник слез с телеги и издали взглянул на вершину столба. Потом вдруг судорожно вытянулся, точно пронизанный чем-то, и зашептал:
— Береза… береза… береза!
И сломя голову бросился к скале.
У скалы, на том самом месте, где когда-то высокий человек написал на земле С и спросил у Лени, какая это буква, лежал совершенно изуродованный Леня. Рядом, прикрывая его пониклыми ветками, лежала береза, перевязанная у самого корня жесткой, посконной веревкой. Другой конец веревки обхватывал Леню в поясе: на ней было много крови, и она чем-то походила на тонкую, околевшую змею.
В руке Леня держал большую кисть, на которой еще не засохли белила, а у затылка валялась большая банка из-под краски.
1930 г.
НА ПОВОРОТЕ
I. ЧЕРНЫЙ ЯЩИК
Баранчук[2] Илько сидит у чума на снегу. Тайга окоченела, скованная тяжелым инеем. Ветки хвои пушисты, как хвост песца. На красном полотнище, которым, как поясом, обернуты оленьи шкуры чума, тускло мигают блестки инея, словно Илькина мать вышила кумач жемчужным бисером[3]. Из макушки чума валит черный дым и, придавленный инеем, падает на снег, как темный раненый шайтан. Недалеко от стоянки старая пузатая олениха упрямо долбит снег копытом в поисках мха. Она оставила за собой темную межу разрытого снега.
Сегодня девятые сутки, как ушло солнце. Светло, но скоро будет темнее, и тогда на тайгу с неба будут падать широкие радуги, а иней загорится причудливыми огнями.
Илько решил, что пришло время срезать еще один рубчик на планочке, похожей на тупой нож. Он срезал уже восемнадцать таких рубчиков. До крестика осталось только три. Илько давно уже рассчитал: от стоянки до Туруханска — два дня пути. Значит, завтра его отец Захар не пойдет в тайгу за зверем, а будет собираться в путь. Вернее, отец будет пить кирпичный чай, подболтанный мукой, а Илько с матерью будут ловить оленей и приготовлять нарты.
В узеньких щелках глаз Ильки затаилась тоска, бесконечная, как полярная ночь. Тоска у Ильки застарелая. Но с тех пор как отец принес ему палочку с метками — повестку на родовой суд — и велел срезать каждый день по одному рубчику, тоска возрастала с каждым днем, глухая и мучительная, как скрытый недуг.
Срезая последний рубчик, Илько ощущал в груди лютую боль, словно прикасался к сердцу ножом: возьмет ли его отец с собой к русским в село? Наверное, нет. Баранчуку почет не тот, что осадке[4]. Осадку надо в теле держать — за нее жених двадцать пять оленей даст, а то и пятьдесят, а может быть, и больше… А баранчуку обглоданная кость достается до тех пор, пока сам не начнет добывать белку и песца…
В чуме закричала Чочча — сестра, и голос ее падал на снег и таял, как дым, Чоччу назвали также Октябриной. Но так ее зовет один Илько, и то не всегда: трудно помнить это хитрое слово. Иной раз он до слез мучается, вспоминая. Хорошо было, когда родилась Чочча! Поехали крестить в Туруханск всей семьей. Илько тоже поехал. Мать сделала Чочче новый берестовый кузов, положила туда ее голенькую, засыпала свежим мхом. Чочча дорогой много спала, а когда плакала, мать словно не замечала ее.
Илько знал, что отец был больше матери рад Чочче: он то и дело пел, погоняя оленей. Пел обо всем, что попадалось на глаза. Илько помнит, как из реденького камыша, напоминавшего бороду старого тунгуса Василия, выскочил дымчато-белый песец, и отец песней встретил зверя:
Вон бежит лисица,
Ой, бежит… бежит!
Пушистая, белая, бежит.
Тридцать рублей дает
Бойе[5] за лисицу…
Песнь его радости была однообразна и уныла, как тундра зимой.
Не доезжая Туруханска, они остановились чумом. В Туруханске были у друга отца. Отец называл его Пал Ваныч и просил водки. Но Павел Иваныч водки не дал, а дал новую трубку. Трубка Захару очень понравилась. Илько знал, что теперь отец мелко искрошит одну из своих старых самодельных трубок — величиной с кулак и насквозь пропитанную табачным соком, — и будет курить этот «табак» из трубки-подарка.
Потом Чоччу октябрили. Павел Иваныч взял Чоччу на руки и велел звать Октябриной. Ей дали одеяло, рубашки и много красного кумача.
Потом заиграла музыка в большом черном ящике. У ящика открыли рот, там были белые и черные зубы: жена Павла Иваныча трогала их пальцами, и ящик играл. Это поразило Ильку больше всего. Он ни о чем другом не думал, словно весь Туруханск с его чудесными штуками, названия и назначения которых Илько не знал, уместился в этом черном блестящем ящике.
Илько помнит, как ему хотелось потрогать эти черные и белые зубы ящика пальцем. Но он боялся, что его заругают, и никому не сказал о своем желании. Из Туруханска он увез тоску по чудесному ящику с черными и белыми зубами и с музыкой в животе. Илько всю дорогу ехал молча. Полозья нарт пели тонкую песню на снегу, и в их скрипе Ильке мерещились сладкие, неслыханные доселе звуки музыки. Он часто оглядывался назад, чувствуя, как стынет все в его груди.
Запрокинув рога и едва касаясь копытами дороги, олени неслышно мчали тунгусов в глубь тайги.
Они проехали полдня. Внезапно отец круто повернул оленей каюром и погнал назад, в Туруханск, к Павлу Иванычу. Илько обрадовался, надеясь снова увидеть черный ящик. Когда они приехали, отец стал приставать к другу:
— Крести, бойе, осадку опять, пожалста, крести маленько опять!
Илько знал, почему отец настаивает на вторичном крещении. Однако Павел Иваныч отказался крестить во второй раз и новых подарков не дал…
Тоска по черному ящику стала мучить Ильку, как злой шайтан. Один раз во сне он увидел, что трогает пальцами эти чудесные зубы, и они были необычайно теплые. Он проснулся и нашел свою руку в зубах у собаки, которая спала с ним…
С тех пор прошел год. Отец несколько раз ездил к русским, на факторию. Илько плакал, но отец не брал его с собой. Завтра отец опять поедет туда на суд. Пусть самый большой и самый добрый шайтан поможет сегодня отцу убить соболя, у которого в шкурке вспыхивает синий огонь, когда в темноте гладишь ее рукой. Пусть отец убьет
