Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Утром его перенесли на лавку в передний угол. Когда его переносили, он не выпускал икону из рук. Из окна прямо ему в лицо ударил яркий свет.
Он уже совсем не кашлял, чувствуя, что если закашляется, то мгновенно умрет.
Будучи не в силах повернуть голову к окну, он скосил глаза и жадно смотрел на свет. Казалось, он поражен им. Страх, во власти которого он был ночью, притупил его чувствительность и схлынул, подобно волне: ужас, каков бы он ни был, если он продолжается долго, перестает быть ужасом. То же произошло и с Мининым.
Глядя на окно, он заметил маленькую вещицу.
Это была стеклянная баночка из-под горчицы, которую Минин некогда приспособил под чернильницу. И он вспомнил, как в первые дни по вступлении его в партию он и Сергей сидели за столом. Сергей что-то писал и говорил ему:
«Ты, Романыч, хоть расписываться научись, на должности тебе нельзя без этого. В уезде сраму не оберешься. За тебя печать приложить да крест поставить… разве это дело?»
Потом Сергей четко вывел ему: «Алексей Минин». Это было самым трудным испытанием для него, которое он осилил. Буквы, которые он научился выводить, были какими-то беспомощными, подобно черным мурашкам, опрокинутым на спину. Но они ему казались красивыми.
Тогда он и приспособил эту баночку из-под горчицы, найденную в барском именье, под Чернильницу. Плотно прикрыв ее деревянной затычкой, он привязал к ней нитку и носил ее на борту пиджака, как школьник.
Он испытывал чувство гордости, когда при мужиках не спеша ставил печать и выводил подпись, наслаждаясь их изумленьем.
Это воспоминание решило все.
В последних судорогах, рванувшись на постели, он зашипел, едва слышно подзывая дочь:
— Анна… Анна, беги за Сергеем… Беги скорей, скорей…
Но тут же он почувствовал, что не дождется Сергея. Придерживая одной рукой икону, он с невероятными усилиями потянулся к чернильнице и открыл затычку.
Когда пришел Сергей, Минин был мертв.
В левой окоченевшей руке он держал икону, на которой сверху донизу виднелась густая черная полоса.
Правая рука Минина свешивалась, касаясь пола, и указательный палец на ней был до половины в чернилах, уже высохших.
1 января 1929 г.
СВОБОДА
В канун каждого праздника люди, чтобы встретить солнце, толпами устремляются из города в тайгу, к разбросанным в одиночестве высоким скалам, похожим на каменные столбы. Задолго до рассвета они взбираются по крутым скатам, по узеньким тропинкам как можно выше. Карабкаются молча и поспешно, точно каждый приобретает птичью легкость. И в этом бесполезном, ненужном риске все сразу забывают о падении и о смерти, лишь бы увидеть, как побледнеют и погаснут в туманной дали звезды и тайга раскроет зеленые свои глаза.
Дышится в такие минуты легко и радостно.
Пятнадцатилетний Леня числился пятым из самых отчаянных смельчаков — «столбистов», как они себя называли, — которые достигали самой вершины второй скалы — ровной площадки шириной со стол и похожей на толстую стену.
На этот раз, когда Леня выкинул сумасшедший поступок, на площадку забралось шестеро: по дороге к ним пристал высокий, сухой человек, которого никто не знал.
Лез он в обыкновенных сапогах, а по мнению Лениного отца, вожака столбистов, путь этот можно было преодолеть только в галошах, подвязанных как лапти и впивающихся резиновой мягкостью в шершавые камни.
Озадачив всю группу, человек этот подействовал возбуждающе на Леню.
Своей уверенной спокойностью и молчанием как-то покорял этот совершенно посторонний человек, и Лене ужасно хотелось, чтобы он похвалил, сказал бы о его, Лениной, удали: «Вот, совсем мальчик, а куда залез».
Но человек лежал на площадке молча и, словно не замечая никого, смотрел вниз, где в темной глубине виднелись кедры, кажущиеся низенькими, как трава.
Леня сидел у маленькой хилой березки, каким-то чудом присосавшейся оголенными желтыми корнями к расщелине камня.
Отец Лени — сапожник по профессии — заметил незнакомому человеку, видимо желая вызвать его на разговор:
— Подошву, как рашпилем, сошмыгнули вы о кремень.
Человек поглядел на него, потом на подошву, но ничего не ответил. И это вывело Леню из терпения. Чтобы обратить на себя внимание незнакомца, Леня порывисто вытянулся на животе, свешиваясь головой и грудью над пропастью.
Незнакомец повернулся к нему, и Леня почувствовал, что овладел его вниманием; опустив руки вниз и в радостном восторге размахивая ими, он закричал отцу:
— Бать, смотри!.. Как галка!.. Лечу!.. Смотри, бать!..
Но, глянув вниз в молчаливую и предостерегающую глубину, он тут же присмирел и машинально отполз к желтым оголенным корням березы.
Незнакомец улыбнулся, а один из столбистов насмешливо крикнул:
— Эге, труса задал…
— Я — труса? — приподнявшись на локте и поглядывая на незнакомца, спросил Ленька. И вдруг, неожиданно для самого себя, выпалил. — Да, хошь, я вот на эту березу залезу и качаться буду?
— Кишка тонка, — спокойно отозвался тот же парень.
— Тонка? — крикнул Леня и повторил: — Тонка?..
В следующую минуту, совершенно побледнев, Леня подскочил к березке и порывистыми движениями, похожими на прыжки, достиг хрупкой ее верхушки.
Чуть слышно треснув, березка склонилась над пропастью, и оголенные корни ее с легким хрустом натянулись. В глазах у Лени мелькнули зеленые острые верхушки низеньких кедров, и ему показалось, что на одно мгновенье они взвились вверх к нему из страшной глубины.
Он закрыл глаза и судорожным толчком подкинулся. Береза выпрямилась и тут же, с таким же едва слышным хрустом в корнях, склонилась в противоположную сторону. И снова Леня повис над пропастью.
— Ленька, слезь… — хрипло, чуть слышно прошептал тот же парень.
— А вот не слезу, — не открывая глаз, взвизгнул Ленька и снова подбросился туловищем.
И так порывистым движением, как бы отталкиваясь, он раскачивал березку и всякий раз, свисая то с той, то с другой стороны над пропастью, каким-то захлебывающимся от страха и восторга голосом кричал:
— А вот не слезу!.. А вот не слезу!.. А вот не слезу!..
И когда опомнившийся отец, привстав на коленях, задержал распрямившуюся березку и изо всех сил потянул его за ногу вниз, Леня едва разжал окостеневшие руки.
Через минуту все они молча и торопливо стали спускаться. Возбужденный и радостный, Леня прыгал легко и упруго, точно козленок.
А когда спустились, высокий незнакомец подошел к отцу.
— Это ваш сын? — спросил он.
— Да, мой, — едва пересиливая себя от волнения, ответил сапожник.
— Испугались?
Сапожник долго молчал, а потом, как бы обдумав, произнес:
— Велик страх… жизнь, она тоже не
