Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
Так снова, как в былые славные времена бригадирства на двенадцатой печи, пробуждалась в Прохоре Жаркове властная потребность в решительных действиях. Только теперь, когда все печи как бы выстроились в одну линию обороны, он старался взвалить на свои рабоче-солдатские плечи самую тяжкую ношу новых обязанностей и новых испытаний, потому что в родном цехе вроде бы сподручнее было сражаться, чем в стороне от него. Ведь здесь он был уже не только бойцом, но и хозяином всех этих печей!
V
…Ослепительная вспышка, оглушительный грохот — и угловая стена медленно, неуклюже заваливается… Затем — грузный, плотный обвал, взметы пыли, вихревое кружение каких-то раздробленных железяк, гулкий перестук запоздало падающих кирпичей…
Прохор лежит, прижав к груди автомат, на слегка вздыбленной, синевато-холодной изложнице, вглядывается в кромешную мглу… и вроде бы уже различает в посветлевшем, наверняка продутом проломе расплывчато-черные фигуры немцев. Бесшумно и легко, словно тучки пепла, взвеянные сквозняком, врываются они в цех, а затем, сбежав по грудам щебня, сразу вдруг приобретают вескость и угловатость.
Фашистам явно не терпится поскорее достигнуть баррикады, сотворенной поперек цеха из вагонеток, рельсов, труб, из тех же вездесущих изложниц, то пустотелых, то с застрявшими в них стальными слитками. Похоже, фашисты уверены, что русские ошеломлены чудовищным взрывом, и поэтому молча, без выстрелов, рассыпаются цепью по всему видимому пространству — от нагревательных печей до литейной канавы. Однако не больного они прытки! Весь цеховой пол разворочен бомбами; повсюду зияют глубокие воронки. И видит Прохор, как немцы поневоле скучиваются около них, чуть ли не в очередь выстраиваются — особенно там, где перекинулись через ямы разлохмаченные балки, похожие на рухнувшие в ветровал деревья.
— Огонь! — доносится издали команда. — Огонь!
Резкий автоматный треск, как задорное пламя по тонкой длинной веточке, пробегает по всей баррикаде из конца в конец. Те немцы, которые скучились как раз напротив Прохора, за раздольной воронкой, отшатываются, точно их всех обдало крутым печным жаром; иные тут же плюхаются в пыль и начинают отстреливаться не глядя, лишь бы взбодрить себя. Но через воронку перекинулась балка наподобие моста. Ее конец некоей указующей стрелой вонзается прямо в баррикаду. И вот один из немцев — должно быть командир — кидается с воплем смертника вперед. Он добегает уже до середины балки, когда его срезает автоматная очередь.
Кажется, эта зряшная смерть могла бы остудить фашистов. Однако происходит совершенно обратное. Немцы, один за другим, поднимаются с земли и порывисто взбегают цепочкой на балку. И так же, один за другим, они валятся, подстреленные, в яму. Но подбегают все новые солдаты, и чудится, будто движется непрерывная конвейерная лента…
Прохор едва успевает перезаряжать диски. Нервный сухой пот обжигает его лицо. Он растерян, ошеломлен — и неспроста. Ему никогда еще не приходилось видеть такой отлаженной машинной и такой остервенело-фанатичной стремительности. Чувствовалось, что для гитлеровцев взятие мартеновского цеха равнозначно падению всего Сталинграда.
Однако не подставляют ли немцы себя под пули ради прикрытия какой-то коварной цели?.. Пожалуй, так оно и есть. Прохор вдруг замечает изворотливо выползшую из воронки темно-зеленую, как ящерица, очень длинную фигуру немца, за ней — другую, с огнеметным ранцем на взгорбке, со шлангом в прицельно вытянутых руках. И в ярости, что дал себя обхитрить, Прохор кидает перед собой гранату, а сам сейчас же сползает по скатистой изложнице, чтобы не зацепили осколки. Затем, почти уже не глядя, он мечет гранату в воронку…
Проходит минута напряженного ожидания. Выставив перед собой автомат, Прохор ждет, что вот-вот покажется вражеская каска. И предчувствие не обманывает его. Только каска всплывает не перед ним, а слева, метрах в семи-восьми, над стальным слитком. А под каской — бледное, длинное лицо со сдвинутым почему-то набок раздвоенным подбородком, с тонким носом, ненавистное и, кажется, очень знакомое лицо.
«Уж не Моторин ли это?» — Ошеломленный Прохор прикованно смотрит на это лицо, а в него с любопытством всматриваются светлые глаза. Затем он видит кривящийся рот и слышит призывный крик:
— Не стреляй!.. Не стреляй!..
Но тут неподалеку с коротким взвизгиванием лопается мина. Вздрогнув, Прохор невольно втягивает голову.
«А ведь это, пожалуй, он, Моторин! — проносятся мысли. — Только почему он в немецкой форме?.. Почему кричал: „Не стреляй!“?.. Уж не хотел ли перейти на нашу сторону?..»
Прохор приподнимается, вытягивает шею, напрягает зрение, однако там, где только что серело длинное лицо — пустота, пороховая муть… Тогда Прохор ползет к стальной отливке — с уверенностью, что именно за ней притаился Моторин. Но за отливкой тоже — пустота и муть. Моторин исчез, смешался с пороховым дымом…
А может быть, и не было его вовсе — лишь померещился?..
Глава семнадцатая
Гибель капитана
I
Здесь, в самом пекле войны, смерть повсюду соседствовала с жизнью, и Савелий Никитич, как всякий смертный человек, не мог не думать о ней, особенно когда остался наедине со своими стариковскими мыслями на левом берегу, вдали от побоища, да еще когда среди ночи вдруг раздавался в ушах зовущий шепоток жены: «Савельюшка!..»
Но думая в свои преклонные годы о бренности человеческой жизни, Савелий Никитич не испытывал страха смерти. Мерзкий, тошный холодок не накатывал на его сердце, не выгонял ледяную испарину, как это случается у человека молодого, еще вдоволь не пожившего на белом свете. Нет, он, Савелий Никитич, слава богу, пожил! Это по нему тосковали царские пули в годины революционных битв в Царицыне; его разыскивала смерть на путях-распутьях гражданской войны. Уже давно он мог бы лежать в сырой земле безвестно погибшим воителем
