Поколение - Николай Владимирович Курочкин
— Ну дак как? — мужчина тоже смотрит на часы.
— Хотите если, то раскладушку вам поставлю вон там в конце коридора…
— Да я… да я где угодно! — восклицает мужчина радостно, и только теперь Машенька замечает, что он очень высокий ростом, что голос у него густой, гу-гу-гу, как в трубу, выговаривает он каждое слово. А мех на его шапке слипшийся, мокрый. Почему-то Машеньке совсем тоскливо стало, когда она увидела этот короткий, намокший под дождем мех. Неохотно достала она раскладушку, одеяло, простыни, подушку, спросила:
— Сами постелите?
— Конечно, сам! — засуетился мужчина.
Вынесла ему всю постель, колени тут же зазябли — так, оказывается, угрелась, сидя за своим столом возле включенной электроплитки. Быстро вернулась она назад, накинула на плечи платок. Несколько секунд сидела, не шевелясь, уставясь на мерцающую ярко-розовым огнем спираль плиты.
— Бу-ум… — ударили часы, и она чуть не расплакалась, когда наступила вслед за ударом унылая тишина.
Ровный и белый свет сочился с потолка, из круглых плафонов. Было как-то необычайно пусто вокруг: мужчина, улегшийся под фикусом, казался уже, как и вот этот сочащийся из плафонов свет, совсем непричастным Машеньке. И тот маленький, горячий ком, который вдруг заныл под самым сердцем, когда ударили часы, был тоже словно не принадлежащим Машеньке. Ныл и ныл он, а Машенька не знала, что делать…
«Скорей бы год пролетел!» — догадалась она.
2
Вообще-то Машенька закончила школу в этом году. Но даже шестнадцать лет ей трудно дать; и первое время посетители принимали ее за девочку, которая подменяет отлучившуюся куда-то на минутку мать, — эдакую привычную в гостиницах небольших городов наших администраторшу с крашеными и завитыми химией волосами, со строгим, неуступно строгим выражением лица, одетую в синюю кофту поверх халата и повязанную в пояснице огромным пуховым платком. Скоро, однако, Машенька пообвыклась; изумляться ее юному виду посетители не перестали, но в том, что администратор именно она, уже не сомневались.
И, оказывается, кто только не останавливался в гостинице этого маленького, вроде бы ничем не примечательного городка! Все они, самою жизнью поделенные на особые группы, кажутся Машеньке бесконечно повторяющимися в своих обликах. Командированные, например, всегда подходят с улыбочкой, и потом уже не отстанут, каждый день показывают эту свою улыбку Машеньке. Бывают еще и просто приезжие — мужчины и женщины с тяжелыми сумками в руках, одинаково неуклюжие. Они из ближайших деревень. Стронувшись однажды с места в свою поездку, они как бы полагаются уже лишь на судьбу и о месте в гостинице у Машеньки спрашивают с затаенным, а то и с откровенным отчаянием. Некоторые люди оказываются в гостинице по второму, по третьему разу и узнают Машеньку с внезапно искренней радостью. Чаще всего по нескольку раз оказываются в гостинице шоферы. Они более всех и радуются, узнав Машеньку. При чем радость их является еще как бы и уверенностью, что место в гостинице найдется.
— Ну, девушка, я ж приезжал, — радостно упрашивает Машеньку какой-нибудь шофер. — Я ж приезжал! Не узнаете вы меня? Всего неделю назад!
— Да вас тут сто человек живет! — отвечает им Машенька растерянно (а тетя Лида, сменщица, учит ее: «Гони ты их в шею! Подумаешь, знакомые нашлись!» Машенька согласна гнать, но ничего с собою не может поделать.).
— Ладно, из холла я вас не выгоняю, так что как хотите, — решает она всегда виновато.
И шоферы рады сдвинутым в холле стульям словно еще даже больше, чем отдельной койке. В конечном итоге, выделившись из общей шоферской неприкаянной массы, счастливец этот чувствует себя хозяином положения, умиротворенно вздыхает и засыпает, сунув под голову кулак.
Командированные пристают подолгу. Обычно у них бывает бронь, но если вдруг брони не оказывается, то они подходят и подходят к окошечку, умоляют нарочно пожалобней:
— А вы поищите, девушка! Может быть, одну коечку найдете, а?
Машенька чувствует, что они уверены в том, что койка где-то свободная есть, хотя уверенность свою не сразу показывают. Она смущается, а командированные пристают еще более неотвязно. И бог знает, отчего она идет на поводу у их подозрений, поселяет в забронированный, но все еще пустой номер, с тем, чтобы потом что-нибудь придумать.
— Только смотрите, — объявляет она с краской в лице. — Если этот человек приедет, то мне придется вас выселить!
— Я понимаю, понимаю… — скороговоркой и теперь уже с уверенностью в правоте своего подозрения отвечает командированный.
А если в эту же ночь приезжал владелец брони, то командированный чуть ли не скандал устраивал, выселяться не хотел, и Машенька кляла себя, суетилась, поселяла командированного в другой забронированный номер.
— Ладно, привыкнешь, — говорила тетя Лида, — и будешь поразумней. А я уже тута всякого насмотрелась.
Машенька кляла себя, но как только кто-то вдруг подходил к окошечку и начинал радоваться встрече, Машенька уступала, хотя признать во второй и даже в третий раз своих гостей не могла — после трех месяцев работы лица всех, кто подходил к окошечку, казались ей знакомыми.
Посетители с толстыми узлами да сумками тоже иногда были здесь по второму разу. Но об этом не напоминали. Просто, завидев Машеньку, такой человек как бы спохватывался, в глазах его появлялось, хоть и словно случайное, но живое выражение, а в голосе — похожая на просьбу надежда. Если места не было, он с позволения Машеньки усаживался в холле и цепенел до утра, как нахохлившийся в дождь воробей.
Больше всего нравились Машеньке родственники курсантов местного летного училища. Они приезжали на несколько дней, и для невезучих в течение следующего дня Машенька или тетя Лида обычно находила место. А пока, расстегнув кофты, коротали они ночь в Машенькиной теплой комнатушке и рассказывали ей, рассказывали до утра о дороге, о своих сыновьях, и даже о том, из какой шерсти и какими петлями лучше всего связать свитер или кофту.
— А я бы ни за что в летчики не пошла! — искренне признавалась Машенька.
— А и спорить бесполезно с ним! — с удовольствием рассказывала ей мать какого-нибудь курсанта.
Разговор велся обычно неторопливо, и тлело, тлело в Машеньке тихое незаметное беспокойство за незнакомого отчаянного курсанта, который скоро станет летчиком.
— Как глянешь на небо, — говорила она, — высота во какая, а самолет ни к чему не прицеплен…
Да и не беспокойство в ней было. Просто действительно ведь: как глянешь в небо…
А за окном в это время — ночь. И часы — шурх, шурх, а потом пружины начинают стонать, и выплывает в
