Рабочие люди - Юрий Фомич Помозов
А впрочем, это и была самая настоящая клетка-западня. Ведь над мостом беспрерывно сплетались разноцветные нити трассирующих пуль. Иногда они точно бы растворялись в широкой крылатой вспышке лопнувшей поблизости мины, но затем вновь прорезались в дымном небе — тонкие, пронзительные, как будто это сама смерть неутомимо ткала свинцовую паутину. И Ольге мнилось: стоит ей только вылезти из-под трамвайного моста, как сейчас же она окажется жертвой этой паутины.
Но вылезать все-таки надо было, иначе вообще не узнаешь, где находишься — среди своих или чужих. На счастье, шпалы от сотрясений разошлись, и Ольга просунула между них голову. В ту же минуту она увидела довольно широкое пространство — должно быть, площадь, если судить по разбитому и взъерошенному, как торосистый лед на реке, асфальту, по тем же руинам сгоревших и разбомбленных зданий, которые с трех сторон обжимали все пространство, в то время как с четвертой стороны, ближе к Волге, возвышался одиноким утесом чудом уцелевший четырехэтажный дом с балконами, наподобие накладных карманов, с плоской, даже не всклокоченной от взрывных волн железной крышей.
Ольга сразу выделила этот дом, потому что из всех зданий вырывались навстречу друг другу сдвоенные, строенные стрелы трассирующих пуль, а он стоял с тихими глазницами черных окон, как будто от всего отрешенный.
«Да, надо ползти к этому дому!» — решила Ольга и, поднатужившись, вылезла из-под моста и поползла изворотливо, по-пластунски среди вспученных глыб асфальта, то прячась за ними при свете ракет, то ныряя в воронки, когда трассирующие пули проносились совсем низко над головой и даже срезали каменистые гребни…
II
Вот он наконец-то, желанный дом! Ольга заскочила в ближний подъезд, присмотрелась… На верхней ступеньке лестницы, спускавшейся довольно круто вниз — по-видимому, в подвал, сидела бледнолицая, с серыми провалами на месте щек, молодая женщина и, прижимая к груди посапывающий и причмокивающий спросонья комочек, медленно и плавно раскачивалась из стороны в сторону, тихо напевала что-то ласковое, усыпляющее, колыбельное…
Весь мир для этой женщины, казалось, сосредоточился в том живом комочке. Она, пожалуй, сейчас ничего не слышала, кроме дыхания родного существа. От нее как бы излучалась всепобеждающая сила материнства. И Ольга, ошеломленная, с восторженно-завистливым удивлением взирала на молоденькую мать. Сколько в ней было спокойного житейского бесстрашия и простого бабьего счастья! Она даже глаза прикрыла, чтобы вполне насладиться близостью ребенка. А между тем сидеть тут было небезопасно. Любая шальная пуля могла или ранить, или убить.
— Ты бы пониже села, — посоветовала Ольга и сейчас же сама, ради примера, спустилась вниз и уселась на нижней ступеньке, неподалеку от двери, обитой железом.
— Да, да! — встрепенулась молоденькая женщина. — Зотик-то мой совсем заснул. Теперь можно и в подвал… Только там духота, — вдруг зачастила она, поднявшись, и глаза ее с высоты блеснули как звездочки. — Там-то, в подвале, мой Зотик нипочем не засыпает. Уж такой привереда! А здесь стрельба, грохот. Кажись, только и реви благим голосом… Так ведь нет! Спит и спит себе… Глотнет свежего воздуха и спит без просыпу. Ничего не боится. Ну, прямо настоящий сталинградец! Хотя ему и трех месяцев нет.
В ней пробудился тот счастливый эгоизм матери, то гордое сознание исключительности своего ребенка, когда с первым встречным хочется поделиться радостью. Она спустилась вниз и присела рядом с Ольгой. Ее глаза лучились нестерпимо, даже словно бы требовали дружеского разделения этой радости. Но, наверно, именно потому, что Ольга испытывала к молоденькой, быть может ее лет, женщине чувство зависти, она ни словом не откликнулась на молчаливый зов сияющих глаз. Нахмурившись, она спросила резко, в упор:
— Чей же все-таки этот дом?
— А ничей, — спокойно отозвалась женщина.
— То есть как это «ничей»?
— Да ты сама рассуди! Нет в доме ни наших бойцов, ни немцев. Одни мы, мирные жители, укрываемся в подвале. Батя мой говорит, будто мы живем на нейтральной полосе.
— А до наших отсюда далеко?
— Может, сто метров, а может, и меньше. Как перейдешь Пензенскую улицу, как минуешь потом дворик и склад, тут тебе и мельница мукомольная почти на самом волжском бережку. А в той самой мельнице, значит, наши солдатики засели.
— Так чего же вы не перебираетесь к своим?
— А как тут переберешься? Все пути к дому днем и ночью простреливаются. Высунешь нос — и капут!
— Да-a, дела… Но как же вы здесь очутились?
— Очень просто. Разбомбил проклятый немец все дома в округе, а этот четырехэтажный, где жили прежде военспецы, и уцелел на наше счастье. Ну, народ и кинулся сюда, забился в подвал…
— Но чем же вы тут питаетесь?
— Ох, и не спрашивай!.. Раньше-то зерна было вдоволь: с мельницы его таскали. А теперь на исходе пшеница, на исходе!.. Опять же и с водой плохо. По капельке ее высасываем из труб водопроводных… Однако держимся. Иной раз и патефон заводим для поднятия духа. Ведь что там ни говори, а живем мы промеж двух огней. Одно слово: нейтральная земля.
Ольге не понравилось это выражение: оно как бы обрекало ее на тревожную неизвестность, в то время как теперь, когда она сумела вырваться из-под власти немцев, ей хотелось именно определенности, чтобы еще полнее осознать себя в этом беспощадном мире войны. И она запальчиво возразила:
— Да какая же это нейтральная земля, если на ней мы с тобой?.. Нет, это наша родная советская земля, и такой она останется, покуда мы живы!
III
Стоило Ольге лишь приоткрыть железную дверь — и в нос ударило кисловато-потным, удушливым воздухом, а глаза точно уколол острый желтенький огонек коптилки.
Не сразу, но все же разглядела Ольга под низким сводом подвала лежащих на кушетках, на тюфяках и сидящих на каменном полу, среди расстеленного тряпья, стариков, женщин, детей. Одни из них что-то варили на керосинках, другие ожесточенно скребли ложками в кастрюлях, третьи, придвинувшись поближе к скудному светильнику, штопали белье, четвертые закладывали оконце толстыми, как кирпичи, книгами; а в общем, каждый был занят своим немудрящим делом,
