Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко
Учитель сам раскладывал перед каждым нотную бумагу и, ни на кого не глядя, словно перед ним никого не было, просил записать классное задание. Все делали вид, будто старательно записывают. А в это время из угла в угол летели тетради и книжки. Кто-то мяукал под партой по-кошачьи. В ответ слышался собачий лай.
Но учитель ничего не хотел ни видеть, ни слышать. Тихим, сиплым, будто вечно простуженным, голосом он о чем-то рассказывал, чертил мелом на доске витиеватые значки. И только иногда подходил к столу и гладил рукой скрипку, которая лежала в раскрытом футляре.
В коридоре дребезжал звонок, и все вихрем срывались с мест. Поднимался такой галдеж, словно это был конец света. Условливались о книгах, кино, проверяли решения задач по математике. И все это разом.
Никто не обращал внимания на Тыкву, а он еще был в классе и старческими дрожащими руками никак не мог застегнуть футляр скрипки.
— Какой он учитель? Он совсем не может справиться с классом! — утверждала пышногрудая Мария Яковлевна с тяжелой широкой нижней челюстью, делавшей ее похожей на жабу.
— Не понимаю, почему директор держит его. Он совсем не учит студентов музыке?.. — возмущалась Мария Семеновна и грузно опускалась в широкое кресло.
В учительскую робко входил Федор Денисович. Говор смолкал. Все смотрели вопросительно, как бы ожидая от него какой-то неприличной выходки. Он съеживался, точно холодная вода попала за воротник, и на цыпочках проходил к своему столу.
Иногда к нему обращался завуч:
— Федор Денисович, как дела с музыкой?
Тот смотрел на кончик своей папиросы и стряхивал пепел.
— Должен признаться — туго… Инструментов нет. Нот нет. Молодые люди не видят никакого смысла изучать этот предмет.
— Но ведь в хор они ходят с удовольствием! И хорошо поют. Кстати, вы не могли бы выступить в концерте? Ну, пение — это само собой. А вот чтоб на скрипке… Артисты, вы знаете, обходят такие маленькие городки, как наш.
— Что вы! Что вы!.. — Федор Денисович испуганно махал руками и отступал на шаг. — У нас нет оркестра. Нет рояля. Как же — без аккомпанемента? — Он прижимал к груди скрипку и пятился к дверям.
— Хм, — кидала Мария Яковлевна.
— Гм, — тяжело дышала в кресле Мария Семеновна.
…Весной Михайло нашел в пойме старую разбитую лодку. В половодье откуда-то прибило. Чтобы починить ее, вытащил посудину из камыша на песчаную косу, над которой круто вздымался скалистый берег Десны.
Когда-то на этом месте, на самой его вершине, где купами стояли теперь тополя и клены, возносился над заречными далями замок князя Игоря Святославича. Отсюда полки храброго князя шли в половецкие степи громить дикие орды кочевников. Эту землю и ее людей прославил мудрый чернец-летописец…
Михайло разводил здесь костер. Варил смолу, конопатил днище, готовил челн для рыбалки. Он даже мечтал о том, как когда-нибудь, закончив училище, купит настоящий мотор, поставит на лодку — и помчится голубою лентой Десны к самому морю.
И вот над головой, в зарослях лозняка, как будто отозвалась скрипка. Потом еще и еще… Михайло выпрямился, утер пот со лба и посмотрел вверх. Среди шелеста зарослей и шороха песка оттуда доносилась незнакомая мелодия. Переливалась, как ручеек из хрустального родника, трепетала в вышине вместе с щебетом ласточек. А потом, как бы вспомнив о чем-то тяжком и горестном, давившем грудь, глухо и отрывисто жаловалась.
Михайло удивился. Кто бы это мог играть? Поднялся на бугорок, приставил ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, искал глазами музыканта. И увидел…
На небольшой прогалине — уступе посреди скалистого берега — сидел Федор Денисович. Рядом на траве валялась старая соломенная шляпа, так хорошо знакомая студентам, и башмаки — неизменные черные башмаки с заплатами на носках. Скрипач прижал к подбородку скрипку и играл, зажмурив глаза.
Солнце лоснилось на загорелом голом черепе, на висках вздулись синие жилы. А он водил смычком по струнам и ничего не чувствовал. Только в опущенных уголках губ застыла горечь.
Поодаль от него сидела женщина. Это была его жена, соседи называли ее просто — Марусина. Она была лет на пятнадцать моложе своего мужа и отдельные слова выговаривала смягченно, не так, как на Полесье, — «мольоко», «льопата», что выдавало в ней полтавчанку. Соседки предполагали, что она была, наверно, второй женой учителя, и удивлялись ее выбору. Марусина была красива.
Она сняла свою цветную косынку, подставив под солнце тяжелую черную косу. Склонила голову набок и смотрела куда-то вдаль, будто видела то, о чем рассказывала скрипка.
Михайло тоже глянул в ту сторону, но ничего не увидел. Только теперь он заметил, что к берегу причалил старый рыбак — дед Самойло. Весь изборожденный морщинами, коричневый от загара, с седым клоком волос над ушами, дед походил на старый корень. Он положил весло поперек челна и сложил руки на коленях. Когда скрипка замолкла, дед Самойло сказал:
— Вот так все лето играет. И что на душе у человека? Бог знает, — и закинул удочку.
Почти каждый день Михайло слушал скрипку Федора Денисовича. И каждый день к берегу приплывал дед Самойло. Сначала слушал, потом скорбно качал головой:
— И что на душе у человека? Бог знает…
Прошел год. Неизвестно почему, Федор Денисович согласился сыграть на концерте. Это было накануне Дня Победы.
В актовом зале училища было тесно и душно. Помимо студентов набилось много охотников послушать концерт. Как-никак тут играл баян, выступал хор, занявший первое место в области. Многие впервые слышали рояль, который недавно приобрел директор. Правда, девушка, игравшая на нем, часто сбивалась и краснела, но ей горячо аплодировали, и она, осмелев, раскланивалась.
Потом объявили, что выступит Федор Денисович Стусь. В зале раздался смех. Его считали только чудаком. На сцене еще стояли хористы, делая передышку перед следующим номером. Федор Денисович, весь в черном, в белом крахмальном воротничке, быстро вышел на середину, не поклонился, как это делали все, а сразу
