Аркадий Первенцев - Матросы
Она откинула голову. Завитые локоны открыли ее маленькие, словно вылепленные из воска, уши с глубокими точками проколов на розоватых мочках. Тронутые желтизной наплывы на ее шее расправились, зато обнаружились резкие окружия морщин, перехватившие шею.
— Ничего, — она будто отряхнулась от каких-то ненужных мыслей, — надо продолжать жить… Я не могу представить себе отца в тюрьме. Он нездоров, у него свои привычки, ему нужна диета. А потом — моральное потрясение… Я должна хлопотать. Ты разрешил мне? Не правда ли?
Черкашин безвольно махнул рукой.
— Я пойду. Самое главное, нельзя допустить обыска.
— Обыска?
— Конечно. — Ее ресницы судорожно поползли кверху, она больше не должна была плакать. — А обыск… все вверх дном. Надо спешить, пока не поздно.
Ирина долго не возвращалась. Черкашин молча ходил по комнатам, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть вещей, обступивших его. Позвонили. Наконец-то пришла… Нервы были напряжены до предела. Черкашин распахнул дверь, отшатнулся.
Перед ним, во всем белом, подтянутый, стройный, с прищуренными в улыбке глазами, стоял Ступнин.
— Ты вроде ошалел, Павел?
— Неожиданно… Поневоле ошалеешь… — пробормотал Черкашин. — Заходи.
Ступнин неторопливо прошел в столовую.
— Не ждал меня? — спросил он очень просто.
— Мог ждать кого угодно, только не тебя, — Черкашин силился улыбнуться, но глаза его оставались холодны и настороженны.
— Разреши присесть?
— Пожалуйста, садись, конечно.
— Спасибо. — Ступнин опустился на стул. — Ее нет?
— Нет. Ушла по делам.
— Тем лучше.
Способность оценивать людей сразу, по внешним и неуловимым для других признакам, была сильно развита у Ступнина. «Да, не повезло Павлу, — подумал он. — Оказывается, и ему бывает тяжело».
— Зажечь свет?
— Как хочешь.
Черкашин, сделав несколько безвольных и шатких шагов, повернул выключатель, присел к столу, опустил глаза.
— По всему заметно, Павел, ты уже все знаешь?
— Предположим…
— Вот потому я и приехал к тебе, — сказал Ступнин.
Черкашин, не поднимая глаз, кивнул головой. Надбровницы у него покраснели и, казалось, припухли. Щеки посерели.
— Ты, Павел, не должен удивляться моей осведомленности и… подозрительной оперативности, — почти не разжимая губ и не меняя положения тела, продолжал Ступнин. — Доценко, возвращаясь из Симферополя, прихватил твоего… тестя и, как можно догадаться, оказался случайным свидетелем… инцидента. Назовем это пока так.
— Свидетелем, вот как! — гримаса дернула щеку Черкашина, глаза почти с ненавистью вонзились в смуглое лицо Ступнина, приготовившегося к отпору. — А может быть, твой Доценко был и участником?
Ступнин подумал, видимо нарочито затягивая паузу.
— Не за этим я пришел к тебе, — сдержанно сказал он, — не объяснять, не злорадствовать, не унижать тебя и… не унижаться самому.
— Значит, для того чтобы показать свое благородство, подчеркнуть лишний раз превосходные ступнинские качества характера?
— Не надо так, — попросил Ступнин. — Я знал, что ты по-своему и неверно воспримешь мой приход, а вот пересилил себя. И тебе сегодня можно многое простить, любую запальчивость.
— Жалеешь?
— Жалею? — Ступнин ответил не сразу. — Вероятно, другое чувство. Жалеют жалких, а ты какой-то… ощетинившийся…
— Волк, что ли?
— Может быть, еж. Почему обязательно волк?
— И дальше?
— Дальше… — Ступнин расстегнул верхний крючок воротника. — Хотел идти к тебе Сагайдачный, я не позволил.
— Почему?
— Боялся, обидишь его… Хотя он ручался за тебя, когда тебя принимали в партию. Забыл?
— Нет. Если бы он пришел, я, может быть, ему в ноги поклонился бы, а ты? А к чему ты? — Черкашин вскочил, выкрикнул еще какие-то упреки.
— Садись, вздорный ты человек, — губы Ступнина сомкнулись и побелели. — Я твой товарищ по флоту, по войне и не хочу, чтобы тебя откромсали, как ломоть с плесенью…
— От пирога?
— Напрасно ерепенишься. В том твоя ошибка, что ты считаешь флот пирогом. Проголодался, откусил… А флот-то вот и отомстил. С ним нельзя так обращаться.
— Теперь ты можешь поучать меня… Ты на коне.
— Оставь. Неужели тебе не скучно дурака валять? — Ступнин потянулся через стол, запустил пальцы в волосы Черкашина. — Драть тебя некому.
— Что же делать, Михаил? — неожиданно искренне и с каким-то надрывом спросил Черкашин.
— Иди к командованию… Фрондерствовать сейчас вредно, да просто и не к чему…
— Хорошо, — пробормотал Черкашин. — До чего стыдно! Невыносимо, хоть в петлю…
— Последнее не для нас с тобой. Веревки еще такие не свили. А стыдно, это ничего…
— Я никогда, Михаил, не доверял твоей порядочности. Мне казалось, это у тебя своего рода прием…
Ступнин мучительно вздохнул, не перебил.
— Я так думал, откровенно говорю, — продолжал не без усилия Черкашин. — Мне казалось, что я более открыт, более ясен, меня легко просветить любым рентгеном. Мне казалось, что ты хитрее меня, изворотливее…
— Не надо, Павел. Наши силы сейчас неравны. Я могу воспользоваться этим и… тоже обидеть тебя. А вообще так не бывает. Тебе кажется, что можно всего добиться какими-то окольными путями… Да, на время можно. Но в конце концов тебя все же разгадают. У партии мощные дальномеры…
— Ладно, извини меня. А то ты уже насупился. Спасибо, что пришел…
Ступнин сосредоточенно молчал, слушал сбивчивые полупризнания Черкашина, пытался отсеять все лишнее, затрудняющее, уяснить главное — потерянный передним человек или нет. Пока он не мог ответить себе уверенно на этот вопрос. Это озадачивало его и вызывало чувство глухой досады. И сейчас Павел хитрил, старался казаться искренним, а поди разберись в нем поглубже. Почему он ничего не говорит о человеке, жившем у него, в чем-то заподозренном… Почему? Может быть, он не знает того, что теперь стало известно ограниченному кругу лиц? Ведь человек, задержанный на капепе, жил по чужим документам. Знал ли об этом Черкашин? Вероятно, не знал. А вдруг? Если он сам не признается, нельзя с ним откровенничать. Ступнин собрался уходить.
— На прощание вот что могу сказать, Павел. Пришел я к тебе не потому, что я такой добренький или решил подипломатничать с тобой. Нет, не поэтому… Нам доверено беречь один из важнейших городов Родины. Беречь море. Разберись, Павел, во всем. Сам разберись. Ты когда-то дрался вместе с нами, не приведи бог нам обороняться от тебя…
После ухода Ступнина Черкашин зарядил ручку и принялся писать рапорт. Не получалось. Выходило либо слезливо, либо неискренне.
Ирина застала мужа в накуренной, забросанной изорванными бумажками комнате. Она погасила свет, открыла окно настежь.
— Я была в трех местах, Павел.
— Что же?
— Обещали разобраться…
— Все же его не отпускают?
— Нет.
— Как это стыдно и страшно, — простонал Черкашин.
— Надо быть собранным, — жестко сказала Ирина. — Нельзя распускаться.
— Приходил Ступнин.
— Да? — она зябко поежилась. — И что же? Посоветовал отречься?
— Может быть!
— А если человек не виноват?
— Зря не задерживают.
— Задерживают! — исступленно выкрикнула Ирина. — Ничего не стоит задержать, предать позору. Может быть, кто-то мстит нам… Мне, тебе!
— Я не могу с этим согласиться. Ты просто бредишь.
— А ты уже готов идти, упасть в ноги, выбираться наверх, наступив на другого человека. Стоило тебе послушать Ступнина — и уже готово… — Ирина давно заметила валявшиеся кругом разорванные бумажки, — готово отречение. Все так просто. А еще кричите о своих глубоких убеждениях! Трусость-то какая! Как не стыдно!..
— Не кричи возле окна. Могут услышать.
— Да. Надо молчать. К нам сейчас прислушиваются. Приходят советчики, которым наплевать на горе, на чувства других. У каждого подсудимого тысячи судей, но ни одного справедливого…
Черкашин вскочил, закрыл окно, задернул штору:
— Прекрати!
Ирина отвернулась к стене, ее плечи и локти как-то странно дергались.
Черкашину стало жалко ее. Что ни говори, а им вдвоем нужно переносить любое горе, и это в том числе. Он неуверенными шагами подошел к ней и, еще не зная, как утешить, протянул руку, прикоснулся к ее мокрой щеке. Значит, она плакала, отвернувшись к стене, уткнувшись в сложенные накрест руки.
— Что я должен сделать?
Ее щека прижалась к его ладони, руку царапнула серьга.
— Ты никуда пока не ходи. Ведь еще ничего не известно. Тебе ничего не сообщил Ступнин?
— Нет.
Она облегченно вздохнула.
— Подожди. Мне обещали… Не делай опрометчивых выводов, Павел. Ты ничего не знаешь, — в голосе ее появилась настойчивая многозначительность. — И ты в самом деле ничего не знаешь…
