Аркадий Первенцев - Матросы
«Ничего, — успокаивал себя Вадим, — я привыкну, и вы ко мне привыкнете. Все вы были такими же… Каждому пришлось пройти через это. Су-лей-ман! Ку-ли-чок!..»
Кто-то сзади подкрался к Вадиму, стиснул его локти. «Этого еще недоставало!» Лицо Вадима залилось краской. От неожиданности он не знал, как повести себя, чтобы избежать насмешек. «Может быть, держаться спокойней, ничем не возмущаться, веселей отвечать на шутки?»
— Вероятно, не угадаю, — пробормотал он, не пытаясь освободиться или обидеться.
— Угадаешь, Вадим! Не кто… — И Ганецкий, именно он, а не кто другой, обнял его со спины и прикоснулся щекой к его вьющимся волосам.
— Борис! — Вадим действительно обрадовался, глаза его благодарно засветились, смущение быстро прошло, и он полностью овладел собой.
Ганецкий появился как нельзя кстати. Каков бы он ни был, но сейчас — самый близкий ему товарищ.
— Ты расположился в каюте старшего штурмана, Вадик? Забегу вскоре после обеда. Сейчас ухожу…
После обеда Вадим старательно отутюжился, почистил пуговицы. Ганецкий пришел усталый, недовольный.
— Извини меня, задержался. — Он сбросил китель, ополоснул лицо у умывальника, залпом осушил стакан газировки. — Пришлось лично проследить за увольнением моих комендоров. На «Истомине» в почете рьяные службисты… Корабль выходит на первое место.
— Приятно служить на таком корабле, — сказал Вадим.
— Конечно. Не только чуприны — рубахи мокрые. Батя жмет, — на лице Бориса появилось кислое выражение, — предполагается приезд начальства. Постараемся… Вот и снова скрестились наши пути. И ты сбросил курсантский палаш. Оружие на бедре стало короче, но глаз твой пронзает неведомые дали… — Ганецкий закурил. — Рассказывай, что в Ленинграде? Как себя чувствуют, помнишь, те?.. С которыми мы познакомились на открытии в Петергофе?
— О ком ты говоришь?
— Ты по-прежнему недотрога, Вадик. Пора, пора, трубят рога, псари в охотничьих уборах!
Вадиму не хотелось разрушать строгий порядок своих мыслей, связанных с вступлением его на корабль.
— Знаешь, Борис, я как-то не склонен к легкомысленной беседе. Пойми, первый день. Какие у вас порядки? Расскажи мне. На каждом корабле свои особенности…
— Э, брось, милый, — перебил его Ганецкий, — все придет само собой. А с моих слов тебе все покажется слишком черным.
— Ты остался прежним?
— К счастью. Я пессимист по натуре. Думающие люди никогда не бывают оптимистами. Люди, быстро и полностью удовлетворяющие свои духовные и материальные запросы, обычно чрезвычайно ограниченны…
— Не надо, Борис, — снова попросил Вадим, — не прикидывайся более дурным, чем ты есть на самом деле.
— Хорошо. — Борис растянулся на койке, заложил руки за голову. — Кстати, ты мне понадобишься, Вадик. У меня не совсем ладно с Катюшей. Третью неделю молчанка. Ревнивая стала кошмарно.
— Вероятно, не без оснований?
— Разве ты меня не знаешь? Конечно. Для меня женщины — все. Таков уж мой несносный характер. Я алкоголик в этой области. Не могу с собой совладать. Знаю, это плохо, некрасиво, ненужно, пошло. И не могу… — Борис вскочил, взъерошил волосы, зажмурился. — Ты помнишь Ирину Григорьевну? Ту, я тебе рассказывал… «Астория»… Шехерезада… Помнишь?
— Да. Она здесь?
— Представь себе, Вадик, здесь. Живет в этом самом городе. Не удивляйся. Безопасна. Отбила у какой-то толстой дурехи мужа. Офицер, прогрессирующий, со смекалкой. Есть такой Черкашин…
— Черкашин?
— Ты его знаешь?
— Я его не знаю. Но сегодня у Дуванкоя задержали отца этой самой Ирины Григорьевны…
Ганецкий растерялся:
— Не путаешь? Его фамилия Веселков.
— Да. Веселков.
— Как же это могло произойти? Чушь! — Ганецкий требовал подробностей.
Пришлось восстановить картину поездки из Симферополя, полет хищников на вершине, глоток воды из реки и, наконец, наряд из морпехоты — молодцы в сухопутной форме с автоматами сняли с машины пожилого человека, не обнаружившего при этом ни возмущения, ни испуга. Позже, тронувшись дальше, они увидели встречную машину, спешившую к Дуванкою. Фуражки? Нетрудно догадаться, к какому ведомству принадлежали офицеры.
— Ты меня извини, — Ганецкий заторопился, надел китель, — мне нужно еще проверить кое-что к завтрашним занятиям…
Вряд ли Вадим мог догадаться, что ровно через час запыхавшийся Ганецкий уже оказался у дверей неприветливо встретившей его женщины.
— Без предупреждения? Я же говорила…
— Не решился позвонить вам с корабля, — Борис оглянулся, — прошу, извините меня…
Ирина почувствовала недоброе.
— Заходите. Ну что вы мнетесь! — голос ее задрожал. Движения рук, всего тела сразу же изменились. Только закрыв дверь, она чуточку отошла, прислонилась спиной к двери и жестко потребовала: — Говорите же. В чем дело?
— Григорий Олегович дома?
— Нет… Скоро должен быть. Поезд приходит утром. В Симферополе не всегда можно достать машину.
— Тогда я обязан…
— Не тяните. Что вы мямлите?
— Григория Олеговича… задержали… на капепе…
Ирина вздрогнула, но тут же взяла себя в руки, выпрямилась.
— Бывают всякие ошибки.
— Не сомневаюсь. Безусловно ошибка. Узнав, я решил… счел своим долгом… Мало ли что…
— Не оправдывайтесь. Спасибо… Боря. Как вы сумели уйти с корабля? — в голосе ее звучала тревога.
— Отпросился под предлогом… заболела жена.
— Я очень вам благодарна. Идите, идите…
На улице Ганецкий осторожно огляделся. Противная дрожь овладела его телом. Или потянуло прохладой с моря? Спина похолодела. Почему постовой так на него посмотрел? «Может быть, за домом уже следят?» Во рту появилась противная горечь. Скорее отсюда. И самое главное, принять независимый вид. Фуражку немного набок. Пусть милиционер озирает его спину. Выправку. Так! Постепенно он удаляется от грозившей ему опасности. Отец Ирины никогда не внушал ему особых симпатий. Хоть он и не вызывал подозрений, все же что-то в Ганецком протестовало против этого деликатного, мшистого человека. Да, да, именно мшистого. Кора покрыта мохом. Дерево с опавшей листвой и голыми ветками…
На корабль — нельзя. Отпросился домой. А если дотошные следопыты станут проверять? Завернуть домой! А как схитрить? Чем объяснить неожиданное просветление? Мозг деятельно подсказал выход: приехал Вадим. Лучшего не придумать! Все правильно. Примирение обеспечено. Ганецкий уверенней зашагал по улице, не предполагая, какие неожиданности несет ему будущее.
Улицы постепенно закипали толпой. Вспыхивали фонари. Щебечущие девушки скользили в поисках своего девичьего скромного счастья. Где-то уже требовательно взывали трубы, и казалось, до слуха доносится знакомое шуршание подошв на танцплощадке. Драматизм положения постепенно ослабевал, трезвый анализ сменял возбуждение, позволяя Ганецкому успокоить и победить самого себя…
II
— Ты должен немедленно, сию же минуту быть дома, Павел, — не своим голосом потребовала Ирина и, не объясняя причин, положила трубку.
Черкашин бегом взбежал по лестнице.
— Большое несчастье, Павел. — Ирина глухо зарыдала.
Он провел ее в спальню, придерживая за плечи, усадил в кресло. В зеркалах трельяжа отражалось ее лицо с размазанными ресницами.
— За что? Когда? — Черкашин пробормотал вопросы, почти не соображая, для чего он их задавал.
Ирина вытерла щеки, бросила платок на трельяж.
— Не трясись… Его задержали, и только. Я уже звонила туда.
— И только?.. Я ручался за него… Ему дали пропуск сюда, потому что я…
Ирина прервала его:
— К чему все это? Разве теперь не все равно? Упреки мне! Но я и так наказана. В беду попал мой отец… — И потвердевшим голосом сказала: — Ты должен выручить отца.
— Не могу.
— Ты должен.
— Не могу. Я всегда чувствовал, что он темный человек!
Ирина выпрямилась:
— Темный? А ты светлый?
Она решительно прошагала по комнате, задержалась у окна, что-то соображая. В соседней квартире мяукала кошка. Сверху доходили кошмарные звуки — упорно разучивали один и тот же фортепьянный урок.
— Тогда разреши мне обратиться в милицию, в уголовный розыск и куда там еще надо… требовать, убеждать… Сейчас ты можешь только навредить. — Ирина неожиданно смягчилась и прикоснулась к его лбу холодной щекой. — Не думай, что мне безразличны твои интересы. Не будем только в такое время безжалостны друг к другу…
Она откинула голову. Завитые локоны открыли ее маленькие, словно вылепленные из воска, уши с глубокими точками проколов на розоватых мочках. Тронутые желтизной наплывы на ее шее расправились, зато обнаружились резкие окружия морщин, перехватившие шею.
— Ничего, — она будто отряхнулась от каких-то ненужных мыслей, — надо продолжать жить… Я не могу представить себе отца в тюрьме. Он нездоров, у него свои привычки, ему нужна диета. А потом — моральное потрясение… Я должна хлопотать. Ты разрешил мне? Не правда ли?
