Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

Однажды Мирониха окликнула Нину.

Стояла самогонщица у себя во дворе, навалившись грудью на ограду. Одета по-праздничному — в черном дубленом полушубке, на голове оренбургская шаль.

— Извиняйте, чегой-то вам сказать надобно, — пропела Мирониха, нагло поглядывая на Нину.

— Пожалуйста… Только я тороплюсь в школу.

— Не сумлевайтесь, долго не задержу, — на красном лице Миронихи расплылась улыбочка, — правду сказывают, что наши артисты в нонешнее воскресенье поедут в Верхне-Лаврушино спектаклю ставить? Может, зря болтают?

— Поедем. А в чем дело?

— Значит, моих гостей от меня отваживаете. Может, еще в газетку напишете, что я самогонщица? — Улыбочка сползла с лица Миронихи, она зло сверлила Нину заплывшими глазками.

«С чего это она? — подумала Нина. — Наверное, Мотря ей газетой пригрозила».

— На меня жалобились, — в голосе Миронихи появились визгливые норки, — только ничего не нашли. По-добру упреждаю. Промежду прочим, ты у меня вот где. — Мирониха протянула руку, сжатую в кулак. — Игнатий мне по пьяному делу проговорился.

— Обо мне нечего говорить!

— Есть, милая, есть! Забыла, в чем признавалась?

«Что она плетет?! — возмутилась Нина. — Зачем я ее слушаю!» Круто повернулась и пошла как можно медленнее (еще подумает, что испугалась).

Мирониха в спину визгливо пропела:

— Чии-стеень-кая!

У громоздкой, как сундук, раскаленной докрасна железной печки Нина пыталась отогреться после дороги. Верхне-Лаврушинский народный дом! Здесь они были вместе. Вот здесь, на сцене, где сейчас ее кружковцы прикрепляли занавес, у нее родилось это удивительное, тревожное и восторженное чувство. Нина ждала радости от встречи с воспоминаниями, а на самом деле ей тошнехонько. Его нет. И потом это неприятное происшествие в дороге.

Подводы в Верхне-Лаврушино давали не очень-то охотно. Степан и тот срочно отправился за дровами — лишь бы не гоняли его коня «ради баловства», как выразилась Никитична. Мотря обозлилась и ушла пораньше в школу. Однако Порфишка не только дал свою подводу, но и сам заехал за Ниной. Похвалился, что конь у него сытый — «ментом доедем». Порфишка, как говорила о нем Мотря, «парень непутящий», начал было учиться на ликбезе — бросил, снова принялся за ученье, потом опять пропал, поговаривали, что пьет. Нине не очень хотелось ехать с Порфишкой, но отказаться — обидеть человека. А человек он, выходит, не безнадежный, раз у него есть общественное сознание. Это надо поощрять.

Действительно, сначала их подвода далеко обогнала другие, но потом почему-то Порфишке пришлось перепрягать, и они оказались последними. С Ниной ехали еще парень (он все время молчал), в темноте Нина не видела его лица, и три девушки.

Когда выбрались из леса и выехали на большую дорогу, сани-розвальни на раскате занесло, и все из саней вывалились. Хохотали, Нине было не до смеха: падая, ушибла колено. Проехали сажени три — снова раскат, и снова сани на бок. В суматохе кто-то больно толкнул ее в спину.

Соскочив со своей подводы, к ним подбежала Мотря.

— Балуешь! — сердито крикнула Мотря на Порфишку. Увела Нину и усадила рядом с собой в сани.

…И теперь у Нины разболелось колено, даже через чулок заметно, что оно припухло.

Порфишка торчал, как каланча, у входной двери и что-то рассказывал сутулому парню, стоявшему к Нине спиной. Парень захохотал и оглянулся на Нину. «Обо мне говорят», — тоскливо подумала она.

Порфишка подозвал парня в добротной бекеше. Они о чем-то поговорили, и парень в бекеше направился к Нине. Одет он хорошо: в сапогах с галошами — особый деревенский шик, — на голове лихо заломлена каракулевая папаха. Лицо у парня неприятно дергалось, глаза даже не бегают, а суетятся.

— Здравствуйте, — парень в бекеше поклонился, — для нашей деревни шибко почетно, что вы с театрами приехали.

— Ну, какой это театр, так — самодеятельность.

Парень степенно кивнул, глаза его суетливо шныряли, оглядывая ее. Что-то мешало встать и уйти: страх ли, который неизвестно почему внушал этот парень, или то, что те двое — Порфишка и сутулый наблюдали за ними.

— В деревне, что ли, танцы! В городе танцуют по-городскому — падыкатыр, — с трудом выговорил он.

Нина невольно улыбнулась. Кажется, парень принял ее улыбку за издевку.

— Чаво? — угрюмо спросил он.

— Если вы умеете танцевать по-городскому, то поучите девушек. Правда ведь, девушки? — Нина оглянулась, ища поддержки у девчат, только что гревшихся у печки, но их как ветром сдуло.

— Девки наши необразованные, — парень в бекеше пренебрежительно махнул рукой, — у них никакого понятия нет. Я вот в городе жил в высоком дому, и заплот высокий, чтобы никто не убег…

Он нес околесицу. А за его спиной незнакомая девушка делала Нине непонятные знаки.

Нина обрадовалась, когда Пашка, щеголяя новым словечком, крикнул:

— Нина Николавна, можно гримироваться!

Нина поспешила на сцену, где распоряжался избач. У него болели зубы, и он все время держался за щеку.

— Скажите, — обратилась к избачу Нина, — этот парень, что сейчас со мной разговаривал, ненормальный?

Все произошло неожиданно: парень в бекеше в несколько прыжков очутился на сцене, подскочил к Нине и замахнулся… Если бы не Кольша, то удар пришелся бы по голове, а так — в плечо. Нина упала. К ней подбежали Мотря и Надька, помогли подняться. Какие-то мужики связали беснующегося парня.

Нина сидела за кулисами, закрыв лицо платком. Ее трясло. Верхне-лаврушинская учительница, рябенькая, немолодая, тихим голосом рассказывала:

— Он не сильно буйный. Народ здесь несознательный — раздразнит его ради потехи, ну, тогда он убить человека может. А еще из-за злобы наши деревенские натравливают его.

Нина вспомнила Порфишку и сутулого (она так ни разу и не увидела его лица). Что она плохого сделала Порфишке? Они подослали к ней сумасшедшего. Все это загадочно и страшно, но раздумывать об этом некогда — пора начинать спектакль.

Кружковцы старались изо всех сил, даже Кольша порол отсебятины меньше, чем обычно. Нину ничего не радовало: ни успех пьесы, ни частые аплодисменты, прерывавшие действие. Суфлируя за кулисами, она вздрагивала от каждого шороха.

Ночью Нина решила: «Уеду! Брошу все и уеду!» А утром, как обычно, у ворот ее ждали ребята, чтобы вместе пройтись по деревне.

— Нина Николавна, вы не ездите в Верхне-Лаврушино, сказывали — тот сумасшедший одну бабу до смерти убил! — советовал кто-то из ребят. Нина от волнения даже не разобрала кто. Значит, все уже знают.

— Не шибко убились, Нина Николавна? — участливо спрашивали бабы. — А то, хошь, баньку истоплю. Подсобляет.

— Спасибо, большое спасибо!

Нина еще издали заметила мощную фигуру Миронихи — и эта ждет. Сначала Нина решила сделать вид, что не заметила ее, но тут же возмутилась: «Еще не хватало перед этой притворяться!» Взглянула на нее и отвернулась, не ответив на подобострастный, но с издевочкой поклон. Враги так враги!

Дома Мотря сообщила:

— Не успели вы со двора уйти, как заявился Игнатий. Верите, тверезый! Однако третью неделю не пьет. Выспрашивал, как ездили. Как прослышал про сумасшедшего, матюкаться начал на чем свет стоит! Велел вам пересказать, чтобы одна вечером не ходили.

Мотря чего-то не договаривала, но выспрашивать из-за самолюбия Нина не хотела.

Вечерами с ликбеза ее теперь неизменно провожали Кольша с братишкой и Пашка. Нина не просила: не Игнатий ли подговорил парней? Во всяком случае Нина была благодарна: она стала бояться темной улицы. Но Порфишка и сутулый больше не попадались ей на глаза.

«Как я уеду, — раздумывала Нина на уроках с детьми, поглядывая на их опущенные круглые головы, — ведь их никто учить не станет, считается же, что школы нет. Как только откроют школу, уеду в город… Еще убьют, как того селькора».

Но ненадолго в город поехать необходимо: кончились тетради, надо поговорить в наробразе о школе. Может, Анфиса что-нибудь посоветует. Поездку Нина решила приурочить к возвращению из командировки Виктора. Мотря же, уговаривала Нину уехать в город на митрин день — престольный праздник. Ни детишки, ни взрослые учиться не станут — грех. Все равно без толку — целую неделю гулять будут.

— У нас уж такое заведение, — присовокупила Мотря. — С утра, а то и с вечера в церкву в Верхне-Лаврушино поедут, апосля разгуляй-малина!

— Учиться — грех, а пьянствовать — не грех, — сказала Нина.

— Оно, конешным делом, — соглашалась Мотря, — но обижайтесь не обижайтесь, а в праздник я на ликбез не приду. Свекруха меня заест.

Еще за неделю в деревне начали готовиться к празднику. Коптили окорока, резали телят, варили бражку. Никитична три дня подряд пекла пироги. Мотря побелила избу.

Обычно занятия в школе начинались, когда рассветет. Керосин отпускали только на ликбез. Но в школу в этот злополучный митрин день Нина пошла чуть позже. И напрасно — никто ее у ворот не ждал.