Елена Коронатова - Жизнь Нины Камышиной. По ту сторону рва

— Мария Леонтьевна! — окликнула с порога сторожиху.

Никто не отозвался. Значит, и Леонтиха ушла. Наверное, к Ульяне.

В классе горел свет. Ваньша сидел на своем обычном месте и, оттопырив губы, водил пальцем по букварю. Один Ваньша.

Один на весь ликбез.

— Здравствуй, Ваня. — Нина сняла пальто и, потирая озябшие руки, проговорила: — Начнем с чтения, — сказала так, будто для нее привычное дело заниматься на ликбезе с одним учеником.

— Нина Николавна, — Ваньша просительно улыбнулся, — обождем маленько — Кольша сейчас придет.

— Мы никого ждать не будем. Придет, так хорошо… — и тут же услышала голоса.

Кольша не только пришел сам, но и привел кружковцев. Девушки в цветных узких кофточках и широких, в оборках юбках. На парнях праздничные сатиновые и ситцевые рубахи — голубые, красные, розовые. По классу потянулся крепкий душок самогона.

После того как — больше для формы — почитали и порешали примеры, Нина объявила: с сегодняшнего дня у них вводится новый предмет — обществоведение. Она расскажет про Чапаева. Почему про Чапаева, она и сама не знала. Ей как-то хотелось отблагодарить их. Ничего, что один уснул… Всего один. Зато остальные слушали. Еще как! Ахали. Переспрашивали.

Еще кто-то под окнами прошел, и не один. Голос Леонтихи. Вернулась, значит:

— Ноги-то обметайте!

Нина с улыбкой оглянулась на дверь и увидела длиннолицего парня в красной шелковой до колен рубашке, на ногах красные с белыми разводами пимы, на плечи накинут дубленый полушубок. Из-за спины длиннолицего выглядывал Порфишка. Нина вспомнила: и тогда в Народном доме этот парень был с Порфишкой, это его сутулую спину она видела в дверях Народного дома и еще — в лесу, у вывороченного пня, когда прятали оружие. Это сын Савелия!

— Учитесь? Туды вашу… — в воздухе повисла трехэтажная брань.

Нина ничего не успела подумать, ничего сообразить, как завязалась драка. Завизжали девушки. Сбились в кучу.

Клубок дерущихся с визгом, руганью покатился к дверям.

— Попомнит твоя учительша! — крикнул Порфишка.

Кто-то ударил по лампе. Тьма. Крики. Тяжелое дыхание дерущихся.

Кольша, Нина узнала его по голосу, схватил ее за руку и подтащил к окну. Ударом выбил раму. Сухо ударилась об пол замазка. Кольша шепотом:

— Бегите! Ваньша вас проводит. — Он чуть ли не вытолкнул ее за окно.

Не поняла, как Ваньша очутился рядом. Мальчишка сунул ей пальто.

— Наденьте, простынете. Айдате за мной. Сюда! Там увидят.

Нина побежала за Ваньшей. Пальто она накинула на плечи и придерживала его руками у горла. Зачем-то они спустились к речке, пробежали по льду. Потом перелезали через какие-то плетни и очутились во дворе Игнатия.

— Вота ваша изба, — шепнул Ваньша и куда-то исчез.

Никитична с Мотрей мыли посуду. Нине хотелось незамеченной юркнуть к себе в горницу. Но у нее так дрожали ноги, что она села на первую попавшуюся табуретку.

— Да ты чегой-то? — спросила Никитична. — Никак попугал кто?

Нина попыталась улыбнуться и не смогла. Мотря заохала, стащила с Нины пальто, налила горячего молока и заставила выпить.

— Это Евстигней всех подбивает, — сразу все поняв, сказала Мотря.

— Чей Евстигней? — спросила Никитична.

— Не знаете Евстигнея, че ли! Первый варнак на деревне — сын Савельев, он и Порфишку подбивает. Однако, Нина Николавна, надо вам куды-нибудь сховаться. Лезьте на полати, — скомандовала Мотря.

— А вы вправду, Нина Николавна, прилягте на полатях, — посоветовал Степан. — Мало ли че.

— Так, так, — испуганно озираясь, закивала Никитична, — береженого бог бережет.

На полатях пахло вениками, укропом и пылью. Уткнувшись в какие-то мешки, Нина беззвучно плакала.

Мотря забросила на полати тулуп и зашептала:

— Лягте подале, за веники, холодно — так тулупом накройтесь. Не боитесь, мы вас в обиду не дадим.

Как это бывало в детстве, от слов утешения слезы полились еще обильнее. В щель между досками полатей видела, как Мотря что-то шептала, а Степан скреб затылок и сокрушенно качал головой. Душно, но Нину бил озноб.

Они заявились примерно через час. Как только Нина услыхала пьяные крики за окном, решила — они.

На сыне Савелия Евстигнее красная шелковая рубашка разорвана, под глазом здоровенный синяк, у Порфишки нос в крови.

— Учительша дома? — спросил Порфишка. — Пущай выйдет.

Нина испугалась, что они увидят ее. Хотя и понимала, что это нелепо.

— А где у вас «здравствуйте»?! — напала на них Мотря. — Чай, в чужой дом вошли.

— Не приходила она, как ушла в школу, так и не приходила. — Никитична опасливо поглядела на парней.

— Врешь, старая. — Евстигней заглянул в горницу.

— Говори! — Порфишка сжал кулаки.

— А ты полегче, — поднялся из-за стола Степан. — Сказано — не приходила. Не веришь, погляди сам. — Степан схватил за плечо Евстигнея и повел его в горницу.

Порфишка, переминаясь на пороге, взглядом шарил по углам.

И тут Нина увидела на табуретке свою кротовую шапочку, пальто Мотря вместе с тулупом закинула на полати. Видимо, и Мотря увидела Нинину шапочку, она поспешно села на нее.

— Связался, прости меня господи, с варначьем. Головы не жалеешь, — вполголоса ворчала на Порфишку Никитична.

— Может, к кому из девок ушла с ночевкой, — сказал Степан, возвращаясь. За ним вышел Евстигней, он все озирался, уставился на Мотрю:

— Вот она знает. Говори, где учительша!

— А ты че разорался! — обозлилась Мотря.

— Ну, ты! — Евстигней засунул руку в карман и угрожающе: — Мы и по-другому поговорить можем.

Степан подошел к печке, взял топор, в другую руку — полено и, делая вид, что собирается щепать лучину, сказал:

— Вы вот что, парни, отваливайте подобру-поздорову. Бумага у меня есть, извещение, должон милиционер приехать. Сами знаете, к кому первому пойдет, — к сельуполномоченному. Кабы неладно не получилось.

Евстигней пьяно бормотал, что время посчитаться еще придет.

Ушли.

Никитична бухнулась на колени перед иконой и громко зашептала молитвы. Степан закрыл дверь на засовы, на которые она никогда не закрывалась, и долго о чем-то шептался с Мотрей у себя в горнице.

«Ну что я им сделала плохого?» — терзалась Нина. Она, все еще боясь шелохнуться, тихо лежала на полатях и слушала ночные шорохи: как, помолившись, укладывалась, скрипя старой деревянной кроватью, Никитична, как ветер сердито урчал в печной трубе — просился, чтобы его впустили в избу, как орали песни запоздалые гуляки, как провожал их истошный собачий лай. Нина все вслушивалась, не заскрипит ли снег под окнами, и… не заметила, как задремала.

Во втором часу ночи Мотря разбудила Нину.

— Вставай, одевайся, Степан свезет тебя в город, — переходя на «ты», шептала Мотря. — Долго ли до греха! Меня с ребятишками Степан к своим завезет, тебя в город, так-то лучше будет. Да ты че дрожишь? Теперь-то что — нализались и дрыхнут.

Когда Нина уже оделась, Мотря спохватилась:

— Тебе тут бумажка — телеграфисты прислали из Верхне-Лаврушина, из-за этих варнаков совсем запамятовала, еще днем привезли. — Мотря достала из-за божницы телеграмму.

При свете лучины (лампу не зажигали, чтобы не привлечь нежеланных гостей) Нина прочитала: «Выезжайте город немедленно Назарова». Никакой Назаровой Нина не могла вспомнить, вероятно, из наробраза. Возможно, по поводу школы, наверное, вопрос об открытии школы решен положительно, иначе не стали бы вызывать…

Она навсегда запомнит эту поездку в город. Скрип полозьев, тихий и, как казалось ей, вкрадчивый. Черная тайга. Потом белые пустынные поля. Застывшая луна. Посапывание сонных ребятишек. Унылые вздохи Мотри: «Господи, будет ли конец нашей темноте».

Потом теплая чужая изба, мать Мотри, такая же большеглазая, только вся седая. Чай с медом и топленым молоком. Сочувствие Ниловны — Мотриной матери:

— На кого руку подняли! Сучье племя! Ты же былинка! Кушай, дитятко! Христос с тобой!

Все это казалось нереальным — сном каким-то, и, как во сне, преследовал страх.

Когда Степан вышел попоить коня, а Ниловна укладывала внучат, Мотря поманила Нину к печке и, тараща глаза, зашептала:

— Что хочу сказать, Нин Николавна… Может, раньше надобно было сказать. Ты нашим-то, боже упаси, не проговорись. Степан велел тебя упредить…

— В чем дело? — Нину опять начал бить озноб: по тону Мотри она чувствовала, что ей грозит еще что-то страшное. — Говорите же!

— Значит, когда Иван Михайлович, уполномоченный-то, приезжал, — шептала Мотря, — помните, спрашивал: хлеб, мол, не прячут, мужики, а ты возьми да скажи — дескать, видела, как картошку в ящиках зарывают. Ну, уполномоченный-то сразу и сдогадался, какая «картошка», да и сообщил милиции. Наши мужики, Степан да Игнатий, смикитили, что в ящиках оружие. С того и Евстигней озлился. — Мотря замолчала, в глазищах сквозь участие так и светится любопытство.