Когда налетел норд-ост - Анатолий Иванович Мошковский
Виктор отодвинул шторку и в неярком свете, струившемся сквозь пыльный иллюминатор, увидел внизу спавшего Аксютина. Виктор перекинул ноги через бортик койки, поболтал ими, вздохнул и неожиданно почувствовал острый приступ голода. Хотелось поесть наваристой ухи или жареной рыбы: «трещочки не поешь — не поработаешь», — говорят северяне.
Только сейчас Виктор заметил, как сильно похудел за этот рейс. Он спрыгнул вниз, осторожно приоткрыл дверку стенного шкафа и вытащил из авоськи окаменевший батон, отломил кусок и с хрустом стал жевать. Потом один за другим съел несколько кусочков сахара. Ослабив первый приступ голода, сунул ноги в туфли, надел пиджак и подошел к тусклому зеркалу у рукомойника. На него подозрительно посмотрело заросшее многодневной щетиной лицо. В выражении его было что-то непривычное, странное, полузнакомое.
Виктор открыл дверь и уверенно пошел по длинному коридору. Опять вспомнил Перчихина. Зачем он пошел на это? Ведь Коля никому ничего не сделал плохого…
Виктор вышел на палубу — в лицо ударил свежий морской ветер. Впереди, на главной палубе, слышался смех и споры шкерщиков: видно, рыба все еще не иссякла в громадном ящике. В самом деле, везло же «Меч-рыбе» с плотными косяками! Подымаясь по трапу к рубке и чувствуя нестерпимую боль во всем теле, Виктор взглянул на ручные часы: было около двух ночи. Над краем моря висело тусклое солнце и неярко поблескивало на высоких зеленовато-серых волнах. Вяло и сонно покрикивали чайки в надежде на легкую добычу. С добрый десяток судов — наших и иностранных — промышляли неподалеку от «Меч-рыбы»…
— А, наш доблестный труженик, доброй ночи! — приветствовал Виктора Лаврухин, стоявший рядом с рулевым матросом. — Как самочувствие? Больше суток проспал! Мы уже беспокоиться стали…
— Самочувствие сносное. Что нового на судне? Хорошо ловится рыбка?
— Рыбка идет, будьте здоровы! Знает, что с нами корреспондент, который должен рассказать о героическом труде славных пахарей северных морей!
— Точно, — согласился Виктор и засмеялся, и не без удовольствия повторил: — вот именно героический… — Он повторил с удовольствием и смехом потому, что эти слова по-прежнему так не вязались со всем тем, что он видел, слышал и даже немножко сам испытал здесь.
— Рыба так идет, как давно не шла, вахта не успевает убирать, и в помощь ей выходит подвахта. Пока вы спали, даже высокое начальство — стармех и старпом пожаловали на палубу, взяли шкерочные ножи и беззаветно трудились, — продолжал Лаврухин. — Впрочем, заметна тенденция к понижению уловов…
Лаврухин ходил по рубке, почесывая кокетливые черные бачки. Смуглое лицо его было на зависть самоуверенное, довольное. Что ему качка, неудобства и ночные вахты! «Меч-рыба» была для него родным домом, и, судя по всему, он не скучал по берегу. Иногда он лениво бросал рулевому команды, и тот поворачивал штурвал в нужную сторону, уточняя курс, держа судно на косяке.
Рыбы в ящике оставалось немного, других траулеров в непосредственной близости от «Меч-рыбы» не было и, значит, нечего было опасаться сцепления тралами, поэтому третий штурман охотно разговаривал. Виктору очень хотелось узнать, чем кончилась история с Перчихиным. Но прямо спросить об этом он не решался и начал издалека:
— Есть новости на судне?
— Есть одна, и невеселая. Получена срочная радиограмма: у матроса Петрова тяжело заболела мать и на волоске… Вчера вечером получили. На парне лица нет… А человек он замечательный. Целый чемодан учебников набрал в рейс: хочет в будущем году поступить в высшую мореходку. Скоро сдаст экзамен на матроса первого класса… — Лаврухин что-то сказал рулевому, отошел к штурманскому столу и склонился над картой.
Виктор стоял возле штурвала и молча смотрел на едва видный норвежский берег.
Лаврухин поколдовал еще над картой, отложил в сторону циркуль с линейкой и вышел из рубки. Виктор последовал за ним, встал рядом и залюбовался едва заметной игрой красок на море, гребнями длинных медленных волн. Было красиво, торжественно и грустно.
— Вы любите море? — спросил Лаврухин.
— Люблю… Кто ж его не любит?
— Я не люблю, — тихо сказал Лаврухин.
— Вы?
— А что в нем любить? Однообразное, пустынное, скучное… Тоска.
Виктор не верил своим ушам. Наверняка Лаврухин его подначивал, требовал удивления, бурного опровержения.
— Оно не только пустынное и скучное, — ответил Виктор. — Какое же оно скучное, если от него трещит голова и выворачивает наизнанку?
— Ну это не беда, — усмехнулся Лаврухин, — это у большинства проходит, но вот если сердце к нему не лежит, если чувствуешь, что занимаешься не своим, не тем, чем должен… Первые полгода ходил на промысел — ничего, можно сказать, нравилась работка — ответственная, рискованная, четкая, хотя и чужая. Думал, привыкну, полюблю, как другие, а ничего не получается… Я ведь деревенский житель, косопузая Рязань. Кончил в районе десятилетку, тут меня ребята и подбили: поехали в мореходное, штурманами будем, капитанами, не навоз вилами бросать на телегу, а корабли водить. Поговорил я дома со своими, романтики напустил, и те согласились. Приехали в Мурманск, один я сдал экзамены и был принят на судоводительское отделение. Приятели разъехались, и я стал пахать моря-океаны. Сменил бы профессию, да поздно, и заработок хороший, и море меня не бьет, и на собраниях хвалят, и с Сапегиным живу душа в душу, а не по мне это. Не принимает душа…
Вот тебе и морской волк! Но почему он тогда так рьяно несет службу? Выходит, все это игра, желание убедить окружающих и больше всего себя, что рожден для моря.
Как это, в сущности, непросто — понять, для чего ты рожден и предназначен. А он, Виктор, для чего рожден? Для журналистики? Именно для нее?
Лучше не думать об этом.
— Хорошо сейчас у нас, — каким-то не своим, размякшим голосом продолжал Лаврухин. — Звезды над деревней, над лесом, туман стелется над рекой — скоро первые петухи закричат, рассвет зарозовеется за лугами, роса заиграет на траве. В агрономы бы мне, ходить во ржи или на комбайне сидеть, на худой конец машину с зерном возить бы, а не мотаться по этим неприютным полярным морям-океанам. Что здесь за жизнь? Рыба холодная, скользкая, немая, вода — чистый лед, птицы хищные, злющие, жадные, а там лес стоит — живой, отзывчивый, понимающий, с пахучими цветами, с ягодами и грибами, с теплыми неоперившимися птенчиками в гнездах; там поляны, поля, дороги, красноватые на закате клубы пыли от стада, возвращающегося домой, ласточки над избой… А что здесь?
Вдруг Лаврухин метнулся в дверь ходовой рубки:
— Лево руля! Судно по курсу! Не видишь?
— Есть лево руля… — смущенно пробормотал рулевой и быстро покатил штурвальное колесо вправо.
