Александр Шеллер-Михайлов - Лес рубят - щепки летят
— Поздравляю вас с полным успехом, — дружески заметил он однажды Александру Прохорову, взяв его под руку и ходя с ним в стороне от гостей.
— С каким? Я вас не понимаю, — наивно спросил Александр Прохоров, делая удивленное лицо.
— Ну, между нами можно без таинственности, — улыбнулся граф. — Вы высказали именно то, чего не сумел бы сказать я, хотя под вашими статьями я охотно подписал бы свое имя.
— Под какими статьями? — изумился Александр Флегонтович.
Графа задела за живое эта недоверчивость. Он назвал статьи.
— Вы думаете, что их писал я? — спросил Александр Прохоров.
— Я уверен.
Александр Прохоров пожал плечами.
— Я вижу, что вы мне отчасти не доверяете, — заметил Белокопытов. — Между нами есть маленькая разница: я разделяю все ваши взгляды на крестьянскую реформу и на многое другое, но вы не разделяете моих взглядов на дворянскую реформу. Мне очень грустно это разногласие, тем более, что я знаю, что ошибаюсь не я, а вы. Говоря откровенно, ваша партия стоит на ложной дороге, нападая на таких людей, как, например, Монталамбер или Кавур, и притом нападая на них именно в то время, когда они являются горячими защитниками английского строя жизни.
— Признаюсь откровенно, я не вижу тут никакой ошибки и, право, думаю, что на нас не лежит обязанности возжигать любовь к этим публичным болтунам. Все их словоизвержения с трибуны не только не помогают делу, но скорее служат к убаюкиванию людей, к усыплению и примирению на золотой середине…
— А, батюшка, поступательное движение неизбежно! Вот вы все, господа теоретики, нападаете теперь на неполноту нашей гласности, глумитесь над ней, глумитесь над разными борзописцами, вроде Розенгеймов и Бенедиктовых, восхваляющих наше время…
— Вы, кажется, сами презираете их? — перебил со смехом Александр Прохоров.
— Ну да, ну да! — засмеялся граф Белокопытов. — Но это между нами. А в обществе, в печати надо стоять за них. Это те ласковые телята, которые двух маток сосут, которые подготовляют лучший путь; они говорят: все обстоит благополучно, дерзайте же и идите дальше.
— Здесь действительно наши взгляды расходятся, — заметил Прохоров. — Я думаю, что они говорят: все обстоит благополучно и потому не о чем больше заботиться и можно спать.
— Ошибаетесь, ошибаетесь! Общество не может заснуть, как бы его ни баюкали.
— Однако спало же оно столько лет.
— Оно не спало, оно шло только другой дорогой, не той, которой следовало идти. А почему оно пошло на нее? Не потому, что его убаюкали сладкоречивые одописатели, а потому, что люди вашего закала испугали его, указав ему вдруг на тот скачок, который еще должно сделать для своего благополучия. Вы показываете крайние цели, и общество пугается трудностей и невзгод этого тяжелого и длинного пути, который ему предлагают пройти без отдыха. Покажите станции, покажите возможность отдыха, и общество пойдет за вами. Я вам смело пророчу, что вы ничего не сделаете со своей системой действия.
— Я не пророк и потому не стану говорить, сделаете ли что-нибудь вы, — улыбнулся Александр Прохоров. — Но я знаю только одно, что правительство сделает крестьянскую реформу, а все благомыслящие люди постараются внести и свою лепту труда для скорейшего разрешения этой реформы.
— На этом поприще, конечно, вы считаете меня своим союзником?
— Разумеется, — улыбнулся Прохоров.
И он, и граф Белокопытов как бы ощупывали друг друга и старались заглянуть друг к другу поглубже в душу. Александр Прохоров вел себя сдержанно и не высказывался, чувствуя невольную антипатию к либеральничающему англоману; но в то же время он старался не раздражать его, чтобы пользоваться через него и его кружок теми сведениями и новостями, которые были ему нужны. Граф недолюбливал его в душе, решив, что это опасный человек, «один из тех, которые решаются на все, потому что им самим нечем жертвовать», но в то же время граф считал полезным и не лишним проводить через него, как и через других журналистов, в литературу известные слухи, он считал не лишним «натравливать» его на известных людей и, главное, считал не лишним выведать хотя отчасти мнения «этих головорезов», как он выражался в душе про Прохорова и его близких. Иногда графа бесила сдержанность Прохорова, но с ловкостью закаленного в интригах человека он сдерживал себя и вел атаку неожиданными набегами, нападал врасплох, разгорячал врага до того, что тот делал промахи и высказывался случайно. Но борьба была не легка. Александр Прохоров горячился редко, врасплох его было трудно застать. Он очень ясно видел, с кем он имеет дело, и держался настороже. В его манере отвечать явилась тонкая ирония, насмешливая усмешечка, неопределенная шутливость.
— Право, порой можно подумать, что вы на все смотрите чрезвычайно легко, — говорил граф, бледнея от злости. — У вас все шуточки да улыбочки.
— Нрав такой веселый, — шутил Александр Прохоров.
— Нет-с, это не то! — говорил граф. — Под этими усмешечками кроется презрение к человечеству, жалкое недоверие ко всему и ко всем… Это теперь не в вас одних, это общая черта во всех ваших. Для вас нет ничего святого…
— Граф, зачем же такие страшные слова употреблять, — смеялся Александр Прохоров.
— Да-с, для вас нет ничего святого! Вы не верите ни во что и ни в кого. Но знаете ли, к чему это ведет? К полнейшему внутреннему разъединению. И в какую эпоху является это разъединение? Когда не только люди одной партии, но и люди различных оттенков дожны сойтись вместе. Нам слияние нужно. А вы сторонитесь от нас, враждебно смотрите на нас…
— Так вы, значит, убеждены, что я вам враг? — засмеялся Прохоров.
— Ну, нет, нет! — опомнился граф. — Я этого не говорю! Я просто упрекаю вас в недостатке искренности. У вас какой-то камень есть всегда за пазухой.
— Его, граф, велит держать народная мудрость.
Граф злился в душе и старался весело улыбаться. Но если он гонялся за Александром Прохоровым и ему подобными людьми для своих целей, ради рекогносцировки во враждебном лагере, ради высказывания под чужой фирмой, за чужой ответственностью известных идей, то графиня со своей стороны тоже не упускала случая и приударяла за Александром Прохоровым. Ей нравилось это молодое, свежее лицо, ее интересовал этот молодой человек, постоянно оживленно говоривший о серьезных вещах, по-видимому, очень страстный и очень увлекающийся. Ей хотелось создать маленький роман, устраивать которые она так любила. Но любезности графини пропадали даром, и Александр Прохоров постоянно отшучивался, как только разговор заходил за черту простой болтовни и начинал принимать несколько сантиментальный или интимный характер. Подобный образ действия начинал раздражать эту женщину, привыкшую к легким победам над толпою тех праздных мужчин, которые считают выгодным пользоваться первым намеком на маленькую интрижку. Александр Прохоров менее чем когда-нибудь нуждался в это время в подобных легоньких интрижках, да, может быть, и в другое время не увлекся бы румянами и блестящими тряпками отцветшего и вовсе не интересного создания. Он, может быть, сразу оборвал бы всякие сношения с графиней и резко положил бы конец этим заигрываниям, если бы этот дом не был ему нужен для его целей. Он сознавал, что ему выгодно занимать наблюдательный пост в чужом лагере в извлекать выгоды из своего положения. Несколько сведений, несколько новостей, которых он не мог напечатать в России, были отсланы им за границу. Раз вступив на этот скользкий путь, он уже не мог сойти с него: ему писали из-за границы, что его корреспонденции о наших закулисных делах будут всегда приняты с благодарностью. Кажется, и это обстоятельство не ускользнуло от внимания Алексея Дмитриевича, и он одобрил в душе образ действия своего союзника-врага. Куда ведет этот путь вступившего на него человека, — этот, может быть, вполне естественный в настоящее время спокойствия вопрос тогда не приходил и в голову никому. Дело кипело, страсти были сильно возбуждены, все спешили делать то или другое и менее всего думали о том, что выйдет из их образа действий лично для них.
Зимний сезон между тем приходил к концу. В приюте все шло уже по-новому, и комитет окончательно решился ввести в уставе все нововведения, придуманные Катериной Александровной и Софьей Андреевной: образцовые прачечная и кухня, шитье модных нарядов, обучение парикмахерскому искусству, расширение курса наук — все это вошло теперь в законную силу. Только постройка церкви, начатая графиней Дарьей Федоровной, туго подвигалась к концу за недостатком средств. Сама графиня Дарья Федоровна давно была под опекой и в качестве сумасшедшей сидела в четырех стенах под надзором сиделки, получившей строжайшее предписание не допускать к больной никого.
В эту пору в доме Прилежаевых начали разыгрываться все чаще и чаще разные сцены довольно грустного свойства. Дорогой дядюшка Катерины Александровны, все еще находившийся без места и фигурировавший в качестве угнетенного судьбой и людьми старца играл немалую роль в семейных делах Прилежаевых. Лишившись места и значения, он, так сказать, потерял точку опоры, выбился из обычной колеи и совершенно не знал, как теперь веста, себя. Времени было много, дела было мало; старая привычка быть строгим и зорким осталась, а предметов для строгого и зоркого наблюдения, субъектов для строгого и зоркого распекания почти не осталось. Отсюда происходила ожесточенная скука и являлись приливы желчи. Попробован Данило Захарович придираться за каждую мелочь к детям, начал он усчитывать и пилить жену за каждый грош, стал носить при себе ключи от всех ящиков и комодов, напоминал поминутно чадам и домочадцам, что «он глава в доме», что «он их в смирительный дом упрятать может», что «они напрасно радовались, ожидая его ссылки», и прочее и прочее, все в том же роде. Это блажное состояние лишенного занятий чиновника было так сильно, что гнало из дому детей и совершенно «сокрушило» Павлу Абрамовну, превратившуюся в нечто вроде слезной урны и не осушавшую глаз с утра до вечера. Она не могла даже «отвести душу» с Карлом Карловичем, который не являлся в дом Боголюбовых, отчасти боясь свирепого хозяина дома, отчасти понимая, что с Павлы Абрамовны теперь нечего взять. Положение Павлы Абрамовны сделалось еще хуже, когда Даниле Захаровичу удалось примириться со своей теткой и перетащить старуху от «добрых людей» в свою квартиру, где тотчас же после ее переезда затеплились во всех углах лампады и ввелось постное кушанье по средам и пятницам. Тетушка помогала Даниле Захаровичу «пилить» его домочадцев и ежедневно распространялась о том, что «семью потому и бог забыл, что она его забыла».
