Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Мы сделали из лыж и палок подобие санок и, уложив на них Букетика, осторожно стали спускаться вниз. Из распадка тянул слабый ветерок, погоняя впереди нас змеистую поземку. И город, раскинувшийся внизу, и гряды сопок по ту сторону бухты, и конус близкой Авачи — все празднично сияло под солнцем, выбеленное пургой. А у меня настроение было такое, словно возвращался я с похорон.
Уже на ровном месте Букетик вовсе пришел в себя и попытался сползти с саней. Он клялся, что сам в состоянии дохромать до общаги, хотя какая уж там общага — прямо в больницу поволокли мы его по непроезжим, переметенным сугробами улицам. Он только морщился иногда и нудно просил прощения.
Когда за ним захлопнулись двери приемного отделения, Татьяна отчужденно поглядела мимо меня и глухо сказала:
— Это я одна виновата, и поделом мне.
…Летом они поженились. Я поздравил их телеграммой из Эссо, где мы закупали коней для маршрута на западный берег. И в размеренности длинного северного дня, под звоны оголтелого комарья постепенно выветрилась, истаяла во мне та странная, полоснувшая по сердцу боль.
Вроде б нетрудно было убедить себя, что все получилось к лучшему: я не собирался жениться на Татьяне, на ней женился другой, и дай бог им счастья, а мне — свободы. Пожалуй, я испытал даже некоторое облегчение оттого, что никто не ловит больше доверчиво каждое мое слово, не заглядывает с грустной улыбкой в лицо, не требует объяснить, почему я бываю непоследователен в своих желаниях. И все же чувство утраты, то угасая, то тлея неярко вновь, долго еще жило во мне после того, как я уехал с Камчатки. Быть может, то было сожаление о минувшей безоглядности чувств, которыми так сильна юность, а может, просто тоска по счастью, которое прошелестело мимо столь близко, что опахнуло меня знобким, предостерегающим ветерком.
Время притушило то давнее. Но отчего же именно сегодня на испятнанной солнечными бликами поляне кедрового бора из многих знакомых аукнула мне именно эта, невидная из себя подружка?
И снова повторил Паша:
— Ничего не оставили?
— Не-а, — легко откликнулось эхо.
— Ну и ладушки…
Муссон погонял над нами редкие облака. И вслед за их изменчивой чередой, опережая медлительные облачные тени, помчались мы на запад, минуя прохладу рек, остолбеневшие красоты леса, тревожные запахи увядающей земли…
— Девок там этих в городе хоть пруд пруди, — наконец буркнул Паша.
Валера пристально вглядывался в боковое окно, словно отродясь не видывал здешней, топором не тронутой тайги. Вместо него откликнулся Гера:
— Вот и мне папаша то же самое: «Ты, парнишка, не торопись. Девок этих сейчас — только свистни!» И свистел, еще как! И были! Много было, без вранья. А вспомнить одну, но так, чтоб перевернулось вот так все, — нет, не вспомнить… И что характерно — иду по проспекту при полном марафете, гляжу — а уж молоденькие на меня и не смотрят! — с таким неподдельным изумлением произнес он, словно только сейчас обнаружил это странное обстоятельство.
«Сколько ж ему лет?» — подумал я, не глядя в сторону Геры, но отчетливо представляя младенчески белые, вьющиеся волоски на глянцеватых залысинах брюнета, редкие складки над переносицей и что-то мальчишески-задиристое во взгляде. За тридцать?.. Под сорок?
— Аккумуляторы оба здесь? — встрепенулся Паша.
— Оба, оба! — в сердцах ответил Валера.
У границы заповедника темнолицая, приветливая на слово смотрительница заставила нас ждать всего минут десять. Погремела амбарным замком, подняла и опустила за нами полосатую поперечину шлагбаума. Амба!
Рванул из-за поворота свежий ветер, согнул в поклоне полураздетый осинник, замахали нам вдогонку с пустеющих огородов серым тряпьем пугала…
Не знали мы в ту минуту, что зря спешим — не окажется на месте лесника, а главное — увезли на зообазу рысенка еще неделю тому назад.
— Давай вернемся, Паша, — сказал я, когда выяснилось все это и сожаление об уходящем дне колюче ворохнулось во мне. Представилось, что минуют сутки и следом еще немного: всего каких-то восемь тысяч километров, завтрак в Хабаровске, обед в Москве, — замкнется круг, и снова в лабиринте из древних кирпичей и напряженного железобетона, в нервном токе толпы, подстегиваемой зеленым зовом светофоров, я буду с нетерпением ждать пору, когда в Приморье бронзовеет листва. И вновь в мимолетных запахах прели мне станут мниться пронзительные кличи уссурийской тайги, и снова в шелесте шин на Садовом, который так явственно проникает сквозь стены моего дома, в несмолкаемом шелесте мчащейся по кругу «зеленой волны» по ночам мне будет чудиться: «Слуш-ш-ш-ш-шай…» И я поверю этому зову, вырвусь, долечу, добреду, прекрасно зная, что, окунувшись в туманы и ветра, в полдневную благодать и полуночную целебность, душа моя вновь станет рваться к многолюдью.
— Ну что нам стоит, Паша, каких-то сорок кэмэ.
— Опять надо пропуск выписывать. А нынче воскресенье.
— Не город. Кого-нибудь найдем.
— Да и бензину может не хватить.
— Дотянем как-нибудь, — поддержал меня Гера. — Вот парни обрадуются — совсем одичали там. Грибочков насобираем, поджарим. И что-нибудь прикупим к ним этакого…
— Давай в самом деле вернемся. Смотри, Валера совсем клюв свой опустил.
А сам Валера не добавил к сказанному ни слова, очевидно считая, что все и так ясно. Неужто обязательно надо вслух говорить о том, как хочется ему обратно?
— Валеру я не держу, — обернулся к нам Паша. — Если хочет, пусть едет обратно автобусом. Ко вторнику чтобы быть как штык. А у меня дела в городе…
Обрадовавшись за Валеру, я хлопнул его по плечу — давай, мол, жми, пока Паша не передумал. Но ассистент сделал вид, будто сказано было о вторнике вовсе не ему.
— Эй, слыхал? — рявкнул Гера. — Закон все тот же — куй железо, не отходя от кассы.
— Ты о чем? — спокойно спросил Валера.
— Во, олух царя небесного, — не на шутку расстроился наш шофер. А Паша посмотрел на меня так, словно все происходящее здесь успело надоесть ему до чертиков.
И тут я сорвался. Я высказал все, что думал о людях, которые живут по закону, должно быть, слишком старательно вызубренному в школе: всякое тело сохраняет состояние покоя или равномерно-переменного движения до тех пор, пока внешние силы не выведут его из этого состояния. И про мужскую робость выдал, что думал, и про неверие в себя, от которого лечат нас женщины, и про то, как легко в жизни не разглядеть вблизи своего счастья…
Говорил я все это,
