Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Крутое его плечо то и дело приваливалось ко мне на ухабах, но я почти уверен был, что Валера не слышал и половины сказанного, витая в своих мыслях, — столь отчужденно выпирал вперед гладкий, с вызревающим прыщом подбородок.
— Все? Можно и мне сказать? — с колкой вежливостью осведомился он, выждав паузу.
— Только без ерничества!
— Ладно… Вы извините, конечно, но я ничего не понимаю. Объясните, пожалуйста, зачем вы все сейчас давите на меня и гоните меня, куда? Вам все так ясно, чего мне не хватает для счастья? А мне — нет, не ясно, совсем не ясно. По-вашему, если мы с Олей пошатались вдвоем по лесу, да еще ночью, то это непременно любовь с первого взгляда, или как там еще… интрижка, может быть, или приключение под пологом леса?
— Никто тебе этого не говорил.
— Но думали, думали ведь?
— Да, про любовь.
— А если это еще не она — с налету, а только вот так — всего лишь… ну как вам объяснить… всего лишь чувство родства, когда и думается одинаково и говорится, а все остальное — потом? У вас такого не бывало?.. И даже «потом» необязательно, в смысле женитьбы. Извините, конечно, но у вас своя арифметика, у меня — своя. И одна эта ночь стоит… Да что там говорить… Вот Гера уже заухмылялся… Да, я не знаю такой цены и знать не хочу. Это… как солнце в ненастье. Зачем же мне развенчивать его сегодня до супа и жареных грибов, до стопаря? Я счастлив по-своему, а вам того не понять. И не требую я, чтоб понимали. Но в покое меня оставить можно?
Уж больно непохож был в тот миг на счастливчика наш Валера: ожесточенность в голосе, затравленность в глазах, однако мы промолчали. Наверное, потому и промолчали, что больно уж непохож был на счастливчика наш Валера. А он, истолковав наше молчание по-своему, сказал с расслабленной усталостью сделавшего свое дело человека:
— Надоело. Все ждешь чего-то, все надеешься, как мальчишка, а ничего ведь не светит впереди. Ну, сюжет сниму хороший, ну еще сюжет. И что?.. А ничего, похлопают по плечу и скажут: «Валяй дальше. Лады». Не будешь «валять» — тоже «ладушки». Тормошить и подталкивать не станут. Кому какое дело, кто там в тебе пропадает, бездарь или способный человек… Не жалуюсь, нет, просто перегорело что-то… Верно парни говорят — пора срываться.
— В моря, — подсказал Паша.
— А хоть бы и в моря. Мне не привыкать, на шверботе после школы до самого Аскольда ходили.
— На швербо-оте, — с издевочкой скопировал Паша. — На «Летучем голландце». А на углевозе не хочешь? Четыре через четыре? Четыре часа вахта, четыре отдыхай и по новой, пошел…
— Не в первый раз слышу. Очень страшно! — принял вызов Валера. — Только нет их уже, углевозов, Павел Трофимович. Давно нет, все ходят на дизелях. И вахты уже не те…
Паша как будто ростом уменьшился — исчезла бурая полоска шеи, осела в плечи стриженная под бобрик голова. Мне показалось, что подействовали на него не столько доводы Валеры, сколько само обращение. По давней свойской привычке, закрепившейся в крохотном, триедином коллективе, ассистент величал оператора по имени-отчеству лишь в официальных случаях, при посторонних. А тут вроде б и повода не было…
— Те — не те, все равно не сахар, — насупясь, сказал Паша.
— А где он, сахар?.. Зато у каждого каюта отдельная, с умывальником, горячая и холодная вода, и сам себе хозяин…
Паша помолчал, ожидая, что Валера начнет и дальше расписывать вольготную моряцкую жизнь, и, не дождавшись, сухо подытожил:
— Лады. Тогда так… В пароходстве, ты знаешь, мне стоит слово замолвить — устроят тебя как надо, на хорошее судно устроят. Я тебя не держу. Подашь заявление, как положено, за две недели, и иди — в моря, в океаны, куда душа желает. Я тебе… замену найду.
Последние слова Паша словно вытолкнул из себя. Я знал, как, поклоняясь постоянству, дорожит он своим ассистентом и тем же Герой, и потому не мог не оценить рискованности такого шага. Неужто вот так, вроде бы мимоходом, на тряской проселочной дороге и распадется давно сработавшееся трио? И я окажусь одним из закоперщиков этого разлада, который круто развернет судьбу парня. Будет ли благодарен нам Валера годы спустя или проклянет этот день? Кто ответит наверняка? Во всяком случае, я не нашел в себе уверенности, столь недавно подогревавшей мои слова. И смурно, тревожно стало вдруг на душе.
А Паша завернул разговор еще круче:
— И давай так. Чтобы нервы друг другу не мотать, решай с этим короче. Остаешься, так оставайся, а… в общем, ты меня понял.
По замкнутому лицу Валеры скользнула растерянность. Я отчетливо увидел ее в сузившихся, неспокойных зрачках глаз. И тогда, чтобы как-то разрядить обложное, затяжелевшее молчание, я сказал слова, которые, по моим понятиям, должен был найти в те минуты Паша, но, вероятно, упустил их, волнуясь. Я вспомнил о том, как когда-то Паше предлагали свои услуги многие из ребят, а он выбрал из всех себе в помощники Валеру и ни разу, насколько я знаю, не пожалел о том; о согласии начал рассуждать, но Паша прервал меня:
— Извини, не то говоришь, хоть все это правда. Только не та правда ему сейчас нужна… Сказать тебе, Валера, напрямую, чем томишься?.. Безделицей. И не чего-то ты ждешь, а когда преподнесут тебе красивую жизнь на блюдечке с голубой каемочкой. За то, что ты такой способный… как те грачата, что выпадут из гнезда, а как самим кормиться — не знают. Сидят под листом, по которому козявка ползет, клюв разинут и ждут, когда козявка сама им в глотку упадет. А она, зараза, все не падает и не падает. Посидит, посидит, бедолага, делать нечего — клюнет, и пошла работа… Жизнь, она всех крутиться заставляет. Когда у меня жена заболела, а надо было одному семью прокормить, по ночам сидел, фотокарточки печатал. Часок-другой соснешь, и айда на работу. А как иначе… Кто хочет в жизни успеть что-то сделать, себя не жалеет. А ты жалостливый больно к себе. Посчитал бы когда — сколько кадров отличных отснял в командировках за эти годы. Много. А фотографии где? Так, кое-какие, далеко не лучшие, в газете. Остальные пленки по ящикам пылятся. Другой на твоем месте имя успел бы сделать на этом материале, про кино пока не говорю. А у тебя
