Дочки-матери - Юрий Николаевич Леонов
Я только что вернулся из лесоустроительной экспедиции, куда нанимался рабочим на весь сезон, и чувствовал себя как заново рожденным: здоровым, сильным, самоуверенным. Моих восторгов о ребятах, с которыми били просеки, о камнепадах, речных заломах и зверье хватило не на одну нашу прогулку с Татьяной. Всю жизнь прожившая в городе, она слушала эту «травлю», как дети слушают сказки: притихшая и доверчивая настолько, что когда я шутки ради соврал, как, неожиданно гаркнув, лишил жизни медведя — умер, бедняга, от разрыва сердца, — она лишь покосилась испуганно и обозвала меня фашистом.
— Ты чудо-ребенок! — рассмеялся я, восхищенный ее непосредственностью, бог знает как уцелевшей в кварталах портового города… Впрочем, давно замечено, что именно в таких городах чаще, чем где-либо, можно встретить среди девчонок две крайности: бесшабашный, самой себе не верящий цинизм и почти пуританскую строгость, воспитанную каждодневными, пристальными бдениями матерей.
Оставаться «фашистом» в глазах Татьяны мне вовсе не хотелось. Я сказал, что насчет медведя пошутил — на самом деле вовсе такого не было ни со мной, ни с друзьями, однако разубедить Татьяну оказалось вовсе не просто.
— Значит, ты и раньше все врал?
— Да нет же, нет, вот честное слово.
— Зачем же сейчас сказал неправду? — допытывалась она, недоуменно вглядываясь в меня.
— Ну просто так. Пошутить-то можно с тобой?
Она зябко поежилась и сказала не мне, а кому-то другому, щурясь на сверкающие, размытые рябью огни:
— Уж сколько раз зарекалась верить что рыбакам, что геологам, а все как дурочка… Одно вранье.
Какого кумира хотелось ей видеть во мне? И отчего минуту спустя она вновь доверчиво искала приюта под полой моего кожана, а целовать себя не давала. Когда, заподозрив в притворстве, я силой поцеловал ее твердые, ускользающие губы, Татьяна с такой сноровкой ткнула меня под правый бок, что на мгновение я одеревенел от боли. И услышал почти ликующее:
— Ага, получил? Еще получишь!
Пожалуй, поделом было мне. Ведь ни намерений серьезных, ни чувства истинного, когда лишь о ней все мысли и беспокойство, сосущее в груди, у меня в ту пору не было Так что же заставляло меня назначать свидания этой серенькой, задумчивой птахе, дарить цветы, знакомить с друзьями, давать надежды, в конце концов, если я был ей не безразличен? Ах да, есть некое спасительное слово «дружба». Я уверял себя, что это всего лишь дружба, вполне сознавая, сколь шатка такая вера.
Мне нравилось, как пахнут ромашкой ее грубоватые на ощупь волосы, меня удивляло, с какой простотой и достоинством умеет она держаться в самой пестрой компании, мне до сих пор помнится, как, неожиданно обернувшись, однажды я встретился с завороженной пристальностью ее взгляда, красноречивого, как признание. Не избалованный девичьим вниманием, я совершенно по-идиотски стал приглаживать свой вовсе короткий «бобрик». Смутилась и она, но тотчас нашлась:
— Какое у тебя… какое у тебя смешное ухо.
— Какое?
— Как у крокодила.
— ?!
Потом я долго искал по книгам, какие у крокодилов уши, хотя наверняка знал, что ничего похожего не найду.
Вот такая она была, Татьяна, без двух лет педагог. Мы были почти ровесники с ней, но порой она казалась мне младшей угловатой сестренкой-подростком. Я так и звал ее — сестричка моя, доставляя друзьям удовольствие подтрунивать на этот счет.
Может быть, и того парня я сбил с панталыку этой «сестренкой», хотя скорее всего едва ли его остановило б даже известие о том, что Татьяна уже замужем.
Он подошел ко мне на танцах, когда Татьяна отлучилась к подругам, и на одном дыхании одолел, как видно, намертво заученную фразу:
— Извините, пожалуйста, вы на самом деле брат Тани?
— Предположим, — уклончиво ответил я, с любопытством разглядывая едва различимый куржачок баков на круглом лице подростка. В тот раз оно показалось мне совсем юным: и нарочитая, под морячка, вперевалочку походка, и вызывающая настороженность карих с зеленцой глаз лишь усугубляли это впечатление. — Разрешите мне станцевать с Таней.
— Если она не против… — ответил я, уверенный, что Татьяна, как обычно, ответит отказом.
Захырчала, простуженно загыркала радиола, и все вокруг всколыхнулось. Мне хорошо было видно, как парень все так же вразвалочку подошел к Татьяне, лихо щелкнул стоптанными каблуками и поклонился.
Не привыкшие сдерживать своих чувств Татьянины подружки дружно развеселились. Она сердито оглянулась на них, тряхнула головой в знак отказа и сама заулыбалась отчаянно-несерьезному виду парня. Только желторотый юнец мог воспринять эту улыбку за поощрение. Но он был слеп и глух, стоя навытяжку перед Татьяной, и говорил, говорил, как видно, не в силах остановиться из боязни, что стоит лишь замолчать, и ничего другого не останется, как уйти, а уходить ему не хотелось.
Я направился было, чтоб выручить Татьяну, но она вдруг пожалела парня, и они дотанцевали в тесноте зала немодный уже в ту пору фокстрот.
Когда он вел Татьяну обратно, слегка поддерживая под локоть, сияя кирпичным от загара лицом, мне пришло в голову, что этот юнец по-своему галантен, хотя галантность его очень напоминала манеры записного героя ковбойских фильмов.
— Не разрешай ему больше танцевать со мной, — попросила Татьяна, когда радиола загыркала вновь, и больше ни слова объяснения добиться я не смог. Зато подружки охотно подсказали, что зовут парнишку Букетик.
Прозвище это, на мой взгляд, совсем не подходило к его увальневатой, широкой в груди фигуре. Но и гораздо позднее, когда я уже знал, что прикатил он сюда с запада без копейки в кармане, как видно начитавшись книг о Великом океане, а вкалывает учеником моториста на водовозе — самой тихоходной посудине в порту, мне тоже говорили о нем не иначе как с покровительственной улыбкой: «А-а, Букетик».
Дня через три, загадочно поглядывая на меня, Татьяна сообщила, что ей признался в любви по почте некий Михаил.
— Вот погоди, погоди… Сейчас вспомню…
Слышу ли голос твой
Звонкий и ласковый,
Как птичка в клетке
Сердце запрыгает…
— Бездарно, — в сердцах сказал я, тотчас представив того стригунка с курчавым пушком на бакенбардах.
— Совсем-совсем? — изумилась Татьяна.
— На редкость
