Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
– Зачем тебе голуби, – задрав голову на кружившую стаю, спросил раз Лангоф.
– Они летают, – против обыкновения сразу ответил Чернориз.
– И что?
– А мы нет.
– Зато мы умеем многое другое.
– Мы не летаем.
Чернориз упрямо сжал губы. А через мгновенье, когда Лангоф уже не ждал, добавил:
– Только во сне. Тогда мы – голуби.
Весь день бежавшее клочками небо к вечеру встало. Свинцовые плиты накрыли залив. Над Невой повис туман. По набережной брели, держась за гранитный парапет, чертыхались, натыкаясь друг на друга. На горбатом мосту с готовившимися к прыжку каменными львами туман был пореже, в белом молоке возле перил маячили приземистые фигуры. Когда поравнялись, Лангофу в бок упёрлась финка.
– Вякнешь – убьём! – прохрипели над ухом слева.
– Идём с нами! – взвизгнули справа.
Взяв под руки, Лангофа завели в ближайшую парадную. Там, облокотившись о подоконник, ждал хорошо одетый мужчина. Его длинное расстёгнутое пальто подворачивалось на полу, поверх жилета свисала цепочка с часами.
– Отпустите! – пролаял он. Конвоиры тут же отступили. Выпрямляясь, мужчина обратился к Лангофу:
– Вы нас по миру пустите. Как вы это делаете?
Лангоф понял, что речь шла об игре. Его покрыл липкий пот.
– Если бы я знал, – честно ответил он.
Мужчина посмотрел пристально.
– Знаете, я тоже так думаю. Системы у вас нет. Мы проверили. Для отвода вы делаете ставки на дюжины или цифры. Но выигрываете на цвете. Тут вы не ошиблись ни разу! А что, у слуги вашего ноги болят?
– С чего вы взяли?
– Постоянно перетаптывается.
– Верно, от смущения, деревенский.
Мужчина открыл часы, заиграла музыка.
– Перейдём к делу, – захлопнул он крышку. – Это не в наших правилах, но у нас нет выбора. Вы ощипали нас, как кур. – Он вдруг стал необыкновенно серьёзен. – От имени всех игорных домов Петербурга я уполномочен вручить вам чёрную метку. Отныне вас не будут пускать ни в одно заведение.
Торжественность, с которой это было произнесено, придавала комичности. Но никто этого не заметил. Лангоф сделал последнюю попытку:
– Подождите, когда-нибудь моё везение закончится.
– Это уже невозможно. И учтите, нам ничего не стоит сбросить вас в Неву, так что не нарывайтесь.
Наверху хлопнуло, по лестнице застучали каблуки. Троица вывалилась за дверь, на мгновенье пустив вязкий туман. Лангоф отвернулся к окну. Его трясло, но он взял себя в руки. Всё уже прошло, надо думать о будущем. Петербург для него закрыт. Что остаётся? Европа? Тащить Чернориза в Монте-Карло? Представив его неуклюжую фигуру на французской Ривьере, Лангоф улыбнулся. Нет, казино не стоят того, чтобы тратить на них жизнь. Да и Василина не отпустит.
Подняв воротник, Лангоф растворился в тумане. Он бродил по городу до утра, не зная, что предпринять. Наконец, постучался с чёрного хода в аптеку и, раздобыв морфия, вернулся в гостиницу. «Всё – иллюзия, – думал он, помешивая в стакане белый порошок. – И не надо быть Черноризом, чтобы видеть впереди одну пустоту».
Приняв морфий, Лангоф растянулся на постели.
После того, как игровые притоны закрыли для них двери, Лангоф попробовал использовать Данилу на бирже. Несколько раз водил его к маклерам, надрывно выкрикивавшим котировки, но так и не смог объяснить, что значит «повышение» и «понижение». Смысл биржевой деятельности ускользал от Чернориза, он лишь глупо таращился на игроков, которые, то и дело поднимая котелки, утирались платками, и не понимал, чего от него хотят. Впрочем, Лангоф не сердился. Он уже выкупил назад имение, погасил ссуду и больше не видел смысла в игре. Белыми ночами, страдая бессонницей, Лангоф всё чаще подумывал о возвращении в Горловку. Он уже присмотрел себе рессорную коляску, которую приказал густо смазать маслом, чтобы не повизгивала при езде, как вдруг застрелили австрийского эрцгерцога. Газеты преподнесли это как конец света, австрийцы посчитали, что оскорбление августейшей фамилии смоет лишь кровь, и в Петербурге высочайшим указом объявили мобилизацию.
– Ну что, Данила, мне на роду написано? – с наигранной весёлостью спросил Лангоф. – Убьют на войне?
И, сжавшись внутри, ожидал приговор.
Чернориз долго смотрел в сторону, потом медленно пожал плечами.
«Уже хорошо», – вздохнул барон.
– А победит царь противников-супостатов?
Чернориз снова пожал плечами.
Барон скривился.
«Ах, ты, немое божество, мелочи знаешь, а в главном – чурбан!»
– Конечно, победит, – произнёс он вслух, молодцевато вытянувшись. – Так и знай!
Но Алексей Петрович Лангоф уже разменял четвёртый десяток, и не верил в торжество русского оружия. Не понимал он и зачем нужны жертвы русского народа. Даниле он говорил одно, но в офицерском клубе, куда зачастил в последнее время, был откровеннее.
– Победа? А кого мы осчастливим? Себя-то не можем.
Его собеседником был глуховатый отставной полковник, герой турецкой компании. Он слушал внимательно, слегка оттопырив ухо мизинцем.
– Я вас не понимаю, барон.
Лангоф повысил голос.
– Говорю, что принесём? Зависть, глупость и жестокость. Чем за тыщи вёрст порядки устанавливать, лучше б свою жизнь наладили.
Старик вздохнул, разгладив скатерть клешневатой пятернёй.
– А всё-таки проливы освобождать надо.
– От кого? Ждут нас там? – Лангоф неожиданно разозлился. – Тоже мне, освободители! Прежде чем врагов убивать, научитесь своих любить!
Он вспомнил Горловку, покосившиеся избы с небелёными трубами, дырявые плетни, колдобины на дорогах, редко мощёных даже в Мценске, крестьян, которые по праздникам вместе пьют, горланя непристойные песни, а чуть что – хватаются за вилы, вспомнил, как в отместку за украденную курицу, сбежавшую к соседу, отравили сторожившую дом собаку, и ему снова почудилось, что он стоит на топком, смрадном болоте, из которого не выбраться, а можно лишь глубже спрятаться в собственных сапогах, натянув их повыше. И от этого разозлился ещё больше.
– И за что костьми ложиться в чужой земле? Солдат жалко, пушечное мясо.
У полковника задрожали губы.
– Зря вы так! Я солдатушек наших повидал, они стойкие и в любую минуту готовы умереть.
– Вот именно, чем так-то жить.
– Ну и сидите дома, без вас управимся!
Полковник отвернулся. Лангоф уже пожалел, что обидел старого служаку.
– Не принимайте близко, это я так, философствую.
Лангоф был искренним, он действительно не видел смысла в предстоявшей войне. Но разве поступают согласно убеждениям? Чаще вопреки. И Лангоф решил записаться вольноопределяющимся, уверенный, что рано или поздно его всё равно призовут, а прятаться было не в его правилах. «То-то отец был бы доволен, – примеряя военный мундир, вспомнил он их последнюю встречу, при которой отмахнулся от армии неопределённым „потом“. – Прав был младший Неверов, никогда не говори никогда, вот оно и наступило это „потом“». После того, как Лангоф спросил у Чернориза, убьют ли его, он успокоился. Чернориз пожал плечами. Значит, в первом бою он не погибнет, а дальше чего загадывать? Барона подмывало также спросить, как сложится на войне судьба самого Данилы – в том, что он будет его сопровождать, Лангоф не сомневался, – но он сдержался, решив с этим повременить до фронта. За годы Лангоф привык к пророческому дару бывшего дворецкого. Он рассуждал на его счёт приблизительно так: «Чернориз знает будущее, видит один из его рукавов. Но разве это удивительно? Его фантазии не отличаются от наших воспоминаний, когда мы блуждаем в лабиринтах прошлого, воспроизводя каждый раз по-другому то, что было. Мечты о будущем заменили Черноризу грёзы о прошлом, которых он лишён». При этом Лангоф приводил себе пример собственного воспоминания. Как-то вечером он курил трубку, глядя с балкона на сновавших под его номером прохожих, на оживлённую петербургскую улицу, походившую на бульвары с картин Писарро, и неожиданно вспомнил бал в дворянском собрании, который давали много лет назад, когда он ещё жил в Горловке, свой тур вальса с дочерью предводителя, светскую болтовню в окружении множества свечей, превращавших ночь в день, вспомнил милое, чуть смущённое девичье лицо, дрожание рук в высоких дамских перчатках и, проклиная свою недогадливость, вдруг ясно осознал, что к нему были неравнодушны, что он, возможно, прошёл мимо своего будущего, которое умерло, не родившись, и предстало теперь в саване воспоминаний. Как её звали? Натали? Да-да, именно так. «Натали, твой кавалер ещё не устал от твоего щебетанья?» – подошёл её отец, вероятно, посвящённый в её чувства. «У вас очаровательная дочь», – ответил он, глядя, как она залилась краской, тихонько воскликнув: «Ну что вы, папá!» А может, всё было и не так? Может, ему сейчас только так кажется? Прошлое непредсказуемо, как и будущее. Иногда же, листая Платона, Лангоф думал, что, возможно, мы все уже проходили земной путь, и наши знания сводятся теперь лишь к припоминанию, а у Чернориза это получается гораздо лучше. Это объяснение было не хуже остальных, оно делало пророчества обыденными, сводя предсказания к рутине.
