Иван Зорин - Зачем жить, если завтра умирать (сборник)
Раз во дворе околевала собака. У неё уже проступили рёбра, а лихорадочно блестевшие глаза, казалось, вот-вот закатятся. Видя её частое дыхание, все были уверены, что предстоящая ночь станет для неё последней. Только Чернориз принёс ей молока, точно она поправится. Так и случилось. В другой раз, ночью, разразилась страшная гроза, молнии разрезали небо, а в окна били струи дождя. Лангоф велел закрыть ставни и, расхаживая по комнатам, с тревогой прислушивался к раскатам грома. «В дом не ударит, – сказал вдруг Данила. – В колодец попадёт». Утром на околице торчал обгоревший колодезный журавль.
Алексей Петрович Лангоф был склонен к отвлечённым размышлениям и поэтому не ломал голову, как извлечь пользу из способностей слуги. Однако вскоре обстоятельства заставили его задуматься об этом.
В доме Лангофа постоянно собирались гости, говорили об урожае, гнилом лете, сгубившем всю свёклу, о столичных новостях, которые, дойдя до этих мест, безнадёжно устаревали, о том, что в нынешний год рождаются одни мальчики, не иначе к войне, дамы, обмахиваясь веерами, судачили обо всём на свете, пока мужчины играли по маленькой в преферанс.
– Что вы ко мне глазенапа запускаете? – разложив карты по мастям, горячился молодой румяный помещик.
– Так карты к орденам! – со смехом оправдывался Неверов.
После каждой сдачи сосредоточенно молчали, изучая расклад.
– А что, господа, будет война? – спросил вдруг доктор Веров.
– Непременно, – живо откликнулся Лангоф. – Это настолько же ясно, как то, что я останусь без двух взяток.
– А почему?
– Ну как же, в Европе уже сорок лет резни не было, подзабыли изрядно, выросло поколение, не видевшее крови. Пора её пускать.
– Чур на вас! – замахал руками доктор. – Скажете тоже.
– И я так думаю, – поддержал хозяина молодой помещик. – Люди без войны не могут.
– Ну, вы известный мизантроп! – В глазах у доктора заиграли чёртики. – И когда только успели в роде человеческом разочароваться.
Молодой помещик уткнулся в карты.
– Прежде чем разочароваться, надо быть очарованным, – смущённо пробормотал он. – А это по вашей части, вы же ему года продлеваете. Иначе как вам лечить?
– Семь пик, – громко объявил Неверов. – Пасуете?
Разыграли расклад, и, собирая карты, доктор вздохнул:
– Вам, барон, конечно, виднее, вы в европах живали-с, но для войны всё же должна быть причина.
– Да кто вам сказал? – воскликнул Лангоф. – По-вашему, всё имеет объяснение? Или вас пугает бессмысленность? Ну, так задним числом вам придумают на выбор десяток причин. На худой конец скажут: «Так было угодно Богу и государю императору!»
Покосившись на барона, все замерли. Тот расхохотался:
– Шучу.
На лицах снова появилось благодушное выражение.
– Так вы нас разыгрываете, – примирительно сказал доктор. – А я думаю, войны закончились, верю в прогресс…
– Прогресс? – неожиданно перебил его Неверов. – Какой такой прогресс? Что за жар-птица, которую за хвост не ухватить? Единственное представление можно составить о нём, сравнивая своего отца и сына. Их поколения мы можем наблюдать воочию, не доверяя книгам и синематографу. И как, по-вашему, внуки лучше дедов?
Все знали, что сын у Неверова мот и пьяница, который в Петербурге уже десять лет не может закончить университет.
Лангоф откашлялся.
– Ваш эксперимент не корректен, сына мы видим в юности, отца – в зрелости, это разные люди. Неизвестно, что выйдет из молодого человека.
– Возможно, вы правы, – грустно кивнул Неверов, сдавая карты. – Ладно, давайте играть.
Распустив карты веером, замолчали.
– А я вот что скажу, – напоследок проворчал Неверов. – Сначала мир кажется старым, ведь тебя окружают взрослые, а когда вокруг останутся мальчишки, юным. Вот и весь прогресс.
Ему никто не возразил. Только молодой помещик саркастически хмыкнул.
Провожая гостей, Лангоф задержал доктора.
– Знаете, не найдётся ли у вас морфия? – немного смущённо спросил он. На лице у Верова мелькнуло удивление. – Но всё же вы им лечите.
– Да разве вы больны?
– В общепринятом смысле нет. Просто иногда позволяю себе проникнуть в иные миры. Физиологи считают, это расширяет сознание.
Доктор скривился.
– Бросьте, голубчик, пагубное пристрастие. Привыкнете – поздно будет.
Лангоф принуждённо рассмеялся.
– Да уж придётся, в нашей глуши его всё равно не сыскать.
– И слава богу! А в заграничные рецепты не верьте, медики везде ошибаются.
Однажды на приёме у Лангофа побывала и Мара – зябко кутаясь в шаль, раскладывала в углу пасьянс.
– Скучаешь?
Положив руку на её волосы, Лангоф их нежно погладил.
– Сошёлся! – выложив последнюю карту, подняла цыганка озорные глаза. – Значит, будешь со мной до гроба!
Лангоф оскалился. Ему захотелось подразнить цыганку.
– А ну как у тебя соперница появится?
– Сказала же, до гроба, – блеснули белые зубы Мары. – Владеть кинжалом я умею!
Передёрнув плечами, она сбросила его руку.
Лангоф притворно рассердился, но в глубине остался доволен. Ему льстила такая привязанность, он и сам испытывал к цыганке сильное, неведомое ему раньше чувство, несмотря на то, что говорил Черноризу.
А Чернориз совершенно прижился в Горловке, напрочь забыв своё прежнее место. События, отстоявшие от сегодняшних на вытянутую руку, уже скрывались для него в тумане, тонули во мраке неизвестности, точно их никогда и не было. Это была компенсация за его дар. Глядя на него, Лангоф часто думал, что в будущем все станут похожи на Чернориза. Память укореняет, не позволяя целиком отдаваться настоящему, не разрешает глядеть только в будущее, на которое, в отличие от прошлого, ещё можно повлиять. Не оглядываться назад – вот к чему призывает рациональное мышление. Прошлое – это ядро, превращающее в каторжника, в заложника бесполезных воспоминаний, жить прошлым значит умереть до срока. «Сердце будущим живёт, – кивая головой, повторял Лангоф и думал, что настоящее – не строгая граница между прошлым и будущим, что это не постоянно проходящий миг, что оно растянуто во времени, размазано, включая в себя вчера, которое держится в памяти, так как ещё связано с сегодня, и завтра, на которое составляются планы, что настоящее – это то ближайшее время, которое находится в области воспоминаний и расчётов. – Вот и вся времён связующая нить».
1910
Лето выдалось жарким. В синеве млели редкие облака, по обочинам рдели маки, а над подсолнухами стояла жёлтая марь. В июле по соседству с Горловкой поселился князь Протазанов, англоман, разбивший у себя в поместье площадку для гольфа. Его род, некогда знатный, захудал, но это никак не сказалось на отпрыске, любившем пожить на широкую ногу. Ежедневно князь устраивал роскошные приёмы, а в назначенное время шёл играть в гольф. Компанию ему неизменно составлял его дядя, отставной генерал, сухой крепкий старик с желчными губами. Этому не могли помешать ни тучи, ни дурное самочувствие, ни экстренные новости из Петербурга, где у князя было много родни среди придворных. Лангоф счёл необходимым, нанося визит, подарить ему клюшку для гольфа, в который сам не играл. Было утро, день обещал выдаться чудесным, они объезжали верхом княжеское поместье, которое простиралось, сколько хватало глазу, и, несмотря на захиревшие хутора и поля, поросшие бурьяном, производило сильное впечатление, не уступая в размерах карликовому европейскому государству. Дела у Лангофа в последнее время шли неважно, и он пребывал в мрачном настроение, которое было особенно заметно на фоне безмятежного веселья Протазанова. Говорили о погоде, перебирали общих знакомых и местные сплетни.
– Говорят, вы живёте с цыганкой, – вдруг сказал Протазанов, скрестив узкие ладони на облупившейся луке седла. – И каково это?
– Что именно? Вас интересует, закатывает ли она представления?
– Что-то вроде этого.
– Не больше, чем другие женщины.
Протазанов рассмеялся.
– О, да жизнь – театр, только над трагедией в нём смеются, а над комедией плачут.
Лангоф посмотрел серьёзно.
– А вы сидите в первом ряду и равнодушно хлопаете?
– Угадали, барон.
Лангоф глубоко вздохнул.
– Напрасно рисуетесь, князь, не поможет. – Натянув поводья, Лангоф сбавил ход. – Жизнь бессмысленна, а умирать страшно. Вот и вся правда. Раньше хоть честно признавали это, Ницше вон заглядывал в бездну, а теперь книги пишут, чтобы забыться. Вдобавок еще синематограф изобрели. Если так пойдёт, через сто лет останутся одни болваны.
Протазанов поднял бровь.
– А что вас удивляет? – уловил его движение Лангоф. – Развлечения не только развращают, но и отупляют, Достоевский прав, глубоким делают страдания. Но кто их хочет? Разве что мазохист.
Протазанов пожал плечами и, подняв руку с нагайкой, загородился от солнца:
– Думаю, в роще английский парк разбить, аллеи, беседки, уже выписал из Лондона ландшафтного архитектора.
