Алексей Сухаренко - Блокада. Запах смерти
– Как? – поинтересовался Христофоров.
– Нам бы очень помог авианалет, – хитро улыбнулся человек Брюжалова.
– Ой, нет, лучше без него, а то еще под лед угодим, – испуганно прокомментировал Христофоров.
Часам к четырем колонна достигла промежуточного пункта без каких-либо происшествий и потерь. Проведя подсчет транспорта и убедившись, что все на месте, капитан пустил очередную сигналку, оповещающую о начале движения. Не успела колонна пройти трех километров, как в небе показались немецкие самолеты.
– Накаркал, дядя! – недовольно выругался Нецецкий.
Все стали выскакивать из машин и, отбегая в сторону, падать на снег. Дед с Христофоровым и Григорием Ивановичем тоже выскочили из полуторки. Самолеты зашли с головы колонны и начали расстреливать людей из пулеметов, метать бомбы. Дед животом почувствовал толчок от взрыва. Появились всполохи – это горели подбитые грузовики. Самолеты пошли на разворот, и в тот же миг раздался леденящий душу звук – начал трещать лед. Треск, словно волна прибоя, наращивал силу, грозя катастрофой. Сначала появилась обжигающе ледяная вода, которая заставила лежащих вскочить на ноги. Потом стало темно – это ушли под воду горящие грузовики.
– По машинам! – раздались разрозненные голоса.
– Уходить от трещины! – вторили им в ответ другие.
– Пора сваливать, – услышали перебежчики команду седого, – сейчас самый подходящий момент.
Все трое спешно заскочили в машину и взяли вправо от огромной трещины. И тут с головы колонны в очередной раз зашли немецкие самолеты, заново начали поливать свинцом. Раздались команды «Воздух!», и люди опять посыпались на снег.
– Куда? – прикрикнул на Христофорова седой, когда тот, повинуясь инстинкту, попытался выпрыгнуть из грузовика.
– Сиди, падла! – в унисон водителю прикрикнул на бывшего певца и Дед, которого захватил смертельный азарт, лишая страха.
Машина продолжила движение, но в суматохе бомбардировки никто из колонны не обратил на нее внимание. Седой высматривал в боковые зеркала преследователей, но погони не было. Через несколько минут стало ясно, что им удалось оторваться. Скорость пришлось сбавить, потому что полуторку, едущую с выключенными фарами, стало сильно подбрасывать на заснеженном бездорожье. Когда отъехали на безопасное расстояние, седой остановил машину и достал из бардачка компас. Определив направление, он включил фары и, направляясь на юг, в сторону немецкой линии, проинформировал:
– Через час будем у линии фронта.
– Там же красноармейцы! – упал духом Христофоров.
– Что, прорываться будем? – спросил Нецецкий.
– Если обнаружат, да! – решительно кивнул седой.
Все замолчали, каждый думал о своем. Дед, несмотря на грозящую опасность, радовался, что ему так фартит, что до сих пор он на свободе, живой и невредимый. Христофоров жалел себя, еще раз переживая события последнего года – уход из театра, ополчение, голод, Марию, ее смерть. Ему стали представляться страшные картины последних метров их пути, когда машину станут расстреливать советские солдаты. Вдруг их убьют где-нибудь посередине между советскими и немецкими позициями? Седой думал только об одном – он должен выполнить задание Брюжалова. Незаметно минуло полтора часа. Пошел снег. Видимость ухудшилась, да к тому же пришлось, опасаясь преждевременного обнаружения, выключить фары. Седой периодически выходил из кабины и осторожно продвигался метров на сто вперед, изучая обстановку, затем машина проезжала разведанные метры и снова останавливалась. Неожиданно в небе показались осветительные ракеты.
– Вот мы и на месте, – оживился водитель. – Теперь наша задача прорваться сквозь советскую линию к немецким окопам.
Стало светать. Машина выехала на укатанную дорогу и прибавила газу. Метрах в ста показался шлагбаум и часовой в овечьем тулупе.
– Стой! – протянул он руку навстречу машине.
– Дави суку! – напрягся Дед, понимая, что за этим шлагбаумом уже нет ненавистной ему Советской власти.
Часовой успел отскочить в сторону, а мороженое дерево шлагбаума от бампера машины разлетелось на куски. Часовой выстрелил в воздух и метнулся в будку, где у него наверняка была связь. Показались противотанковые ежи и колючая проволока, значит, они на передовой. Нецецкий увидел, как наперерез машине бежит на лыжах группа солдат в белых маскхалатах.
– Часовой сообщил, – заскрипел зубами седой. – Сейчас будут стрелять, пригнитесь.
Христофоров не заставил предупреждать себя дважды, моментально сполз вниз. Лыжники, видя, что машина успевает проскочить, изменили тактику: остановились и стали ее выцеливать. Раздались выстрелы. Засвистели пули, и на пассажиров посыпались осколки лобового стекла, в кабину ворвался ледяной воздух. Седой вел машину зигзагом, пытаясь избежать прямого попадания. Преследователи остались позади, однако порадоваться перебежчикам не удалось – загорелся бензобак.
– Сейчас минометами накроют, – зло процедил седой.
– Почему? – подал голос Христофоров.
– Мы же подсвечены огнем, идеальная мишень.
В подтверждение его слов раздался протяжный вой, и метрах в тридцати грохнул первый взрыв.
– Из машины! – скомандовал седой, остановив полуторку.
Выскочив из горящей машины, троица бросилась бежать в сторону немецких окопов. А через минуту позади снова грохотало – грузовик подбросило в воздух от прямого попадания мины. Пламя пожара осветило местность, и перебежчики увидели в полукилометре сзади отряд лыжников. В отличие от преследователей, они не могли передвигаться быстро из-за глубокого снега.
– Все, нам хана, – первым повалился на землю Христофоров, пытаясь закопаться, чтобы стать незаметным.
Седой и Нецецкий, не обратив на него внимания, продолжали упорно продвигаться. Красноармейцы неожиданно остановились и начали вести по убегающим прицельную стрельбу. Пули стали ложиться очень близко, и пара была вынуждена залечь.
– Вот теперь точно кранты! – разозлился Дед, в бессильной злобе ударяя кулаками по насту.
В ответ седой сделал знак, призывающий к тишине.
– Хальт, хенде хох! – вдруг раздалась команда, которая для Деда прозвучала слаще пения райских птиц.
И человек Брюжалова неожиданно ответил тоже по-немецки.
Это был отряд, который послали на выручку перебежчикам, за действиями которых немцы стали наблюдать, заслышав пальбу. Солдаты сразу начали стрелять по красноармейцам, заставив последних залечь в снег. Григорий Иванович на чистом немецком языке что-то объяснил унтер-офицеру, и немцы под прикрытием шквалистого огня вытащили оставшегося посредине Христофорова, который мысленно уже простился с жизнью.Вечером отец пришел вместе с Сергеем Мышкиным. Старший лейтенант был взволнован и все говорил какие-то глупости про довоенное кино с участием Ильинского, про старые постановки оперетты. Но его волнение, которое выдавали взгляд и особенно руки, которые никак не могли себе найти места, словно болезнь, передалось девушке.
Сели пить чай. За столом возникла пауза, которую нарушила Лариса, заговорив о положении на Ленинградском фронте. Петраков-старший не реагировал.
– Алексей Матвеевич и Лариса Викторовна, – разозленный на себя за проявленную слабость, взял жесткие нотки старший лейтенант. – Я сегодня появился в вашем доме не просто так. После встречи с вашей дочерью на праздновании годовщины РККА я никак не могу успокоиться.
Настя посмотрела на родителей. Мама была встревожена, отец же выказывал некоторое равнодушие, словно знал, что хочет сказать младший коллега.
– И вот сегодня утром я наконец понял, что люблю вашу дочь, – огорошил Анастасию признанием Мышкин. – Поэтому я прошу у вас ее руки. Если Настя не против.
Последнее добавление было кстати, поскольку девушка дожидалась окончания его речи, чтобы кинуть ироничную фразу типа: «А у меня кто-нибудь спросил?» Теперь она не знала, что сказать. По сути, ей нужно было дать ответ, поскольку все головы повернулись в ее сторону. Особенно обжигал щеку взгляд отца.
– Как-то вы быстро, и трех дней не прошло… – пробормотала Лариса.
– Я вашу дочь знаю больше года, – пояснил Мышкин.
– Чего молчишь? – задал вопрос дочери Петраков-старший.
– Настя! Соглашайся! – раздался смех из детской комнаты, где младшие дети, подслушивавшие разговор взрослых, выдали себя.
– Ах вы сорванцы! – прикрикнула на них Лариса.
Обстановка немного разрядилась, но все опять замолчали.
– Ну, что скажешь, дочь? – не выдержал тишины Алексей Петраков.
– Неожиданно как-то, – потупилась Настя.
– Когда вы в тот день вернулись, для нас с матерью это тоже было неожиданно, – чуть повысил голос отец, давая понять, что не видит нескольких вариантов ответа дочери.
Настя задумалась. Перед нею всплыл образ Вани, и на глазах показались слезы. «Прости меня, любимый», – обратилась она к памяти о своей первой любви. И тихо произнесла:
