Аркадий Макаров - Догони свое время
Лежал неподвижно и тихо, и только там, под брюхом, где торчали пуговки розовых сосочков, какая-то жилка ещё дрожала и вибрировала, как туго натянутая бечева. Так жизнь, улетая, ещё держалась за эту жилку, но вот порвалась бечева и всё. Тишина…
– Лабец! – сказал Гоша Сопля, вытирая замусоленным рукавом кровенящие руки, – теперь на солому его валять надо!
Гоша чувствовал себя на высоте. Как же? Он вот сейчас, на глазах у этого городского фраера, который и настоящей крови-то не видел, сделал, завалил одним ударом живую тварь, зверя. Пусть знает Гошу, блатняка и урку!
Наверно так думал Гоша Сопля, победно оглядывая меня, такого слабого, потерянного…
Жоржик, криво усмехнувшись, подхватил пук соломы, попробовал его на ощупь, и вытер почему-то совершенно сухие руки.
– Иди, командир, кипяти воду! Твоего поросёнка ещё обработать надо. Ишь, разлёгся, как барин! – кивнул Жоржик, на вялую, но достаточно объёмную, теперь уже обычную свиную, тушу.
– Мы ему щас огненное крещение сделаем. Подпалим задницу! – встрял на полных правах Гоша.
Я пошёл в дом, сказать жене, чтобы ставила на огонь воду. Но жена оказалась более догадливой, и ведро уже стояло на плите, тихонько побулькивая.
– Ну, что? – молча одними глазами спросила жена.
Я в ответ только махнул рукой.
8
Перевалив на соломенную подстилку, сразу ставшую податливой, тушу моего питомца, Жоржик сверху тоже натрусил соломы и поджёг со всех сторон. Сухая, она горела дружно, почти совсем без дыма, только лёгкий пепел, подхваченный горячим потоком воздуха улетал в небо, серебрясь в лучах низкого солнца. За работой время пролетело быстро, от короткого осеннего дня осталось совсем немного.
Гоша, щурясь от жара, скручивал из соломы тугие жгуты и подавал Жоржику. Тот совал их в огонь, поджигал факелы и медленно палил белёсую щетину, прихватывая и кожу. Щетина скручивалась, трещала на огне, а кожа под ней вздувалась, пузырилась тёмно-коричневыми волдырями, которые тут же лопались, открывая неправдоподобной белизны тело. Гоша Сопля подсовывал всё новые и новые жгуты, в ноздрях стоял запах жжёного мяса. Теперь кожа стала жёсткой до такой степени, что покрылась чёрными струпьями.
«Ну, всё! Сожжёт Жоржик по-пьяни всю тушу. Останемся без мяса», – запаниковал я, удручённо глядя на его работу.
Жоржик, коротко взглянув на меня, бросил под ноги ещё горящий соломенный факел, и лёгким движением перевернул тушу на другой бок. Теперь это был уже не поросёночек по кличке Балда, а просто кожаный мешок, набитый салом.
– На всю зиму хватит, – сказала жена, поставив возле Жоржика ведро горячей воды, от которой потянуло парной баней.
Соломенные факелы в руках Жоржика горели так быстро, что Гоша Сопля не успевал скручивать жгуты. Но вот последний жгут догорел, и Жоржик разогнул спину.
– Аллес! В смысле – звездец! – он, матюкнувшись, вытер свежей соломой руки. – Давай новую подстилку! – скомандовал он Гоше.
Тот услужливо подхватил охапку и натрусил солому в несколько слоёв рядом с обгоревшей до черноты тушей. Потом они с Жоржиком, подхватив за ноги то, что ещё недавно дышало, тёрлось о мои колени, выпрашивая еду, и сладко чмокало челюстями, одним взмахом перебросили на свежую чистую подстилку.
Жоржик с потягом вытащил из-за голенища свой тесак и стал скоблить палёную, в струпьях и горелых пузырях кожу. Так в деревне скоблят дощатые неокрашенные полы к большим праздникам.
Гоша быстро подхватил ведро с горячей водой и стал, орудуя тряпкой, смывать горелые стружки.
Под мокрой тряпицей кожа неправдоподобно белела, как неправдоподобно ярко белеет женское бедро в высоком разрезе юбки.
Перевернув тушу на ещё одну подстилку, мужики стали обрабатывать её с другого бока.
– Во, начальник! Кабанчик твой блестит, как у слона яйца, – оглядываясь на меня, ощерился тёмными осколками зубов Гоша Сопля. – Принимай работу!
Я не знаю, как блестят у слона яйца, и блестят ли они вообще, но то, что я увидел, поразило меня своей законченностью.
Теперь мой бессловесный товарищ лежал на спине, томно прикрыв веки, распаренный и белотелый, как олигарх в бане, бесстыдно задрав ноги.
Жоржик наклонился над сытым барским телом и сделал два продольных надреза вдоль брюшины, вырезав широкий, в ладонь, и толстый от сала ремень с маленькими кнопочками сосков.
– Отнеси почеревок своей бабе, пусть она к магарычам с ним картошку потушит. Водка у тебя есть, или за своей бежать?
– Есть! Есть! – заспешил я, не обращая внимания на подначку.
– Ну, добро! Таз волоки для ливера. Погоди-ка, я тебе ещё печёнку дам, Хорошая закуска будет со свежинкой.
Несколько ударов ножом, и, окрашивая кровью руки, в ладонях дымилась ещё горячая, ещё живая печень… Прости, мой верный товарищ!
Через несколько минут из трубы нашей избы повалил уютный дымок, неся в себе покой, достаток, судя по запаху жаркого, и семейную благодать.
Да, за это надо точно – выпить!
Жоржик быстро, в минуту, полностью освободил тушу от ливера, и несколькими ударами ножа напрочь отсёк голову, и теперь она лежит сбоку, щекастая, с оттопыренными ушами.
Теперь я уже спокойно смотрел на тушу и соображал: вот эту часть подарю Марусе за её заботы, за доброе к нам отношение, да просто за то, что она хороший человек, вот эту часть – Жоржику за труды, вон то отдам Гоше за рьяное участие в деле. Остальное пущу на засолку: сало все любят. Собью ящичек фанерный, отошлю посылкой полпудика дочери в Хабаровск. Далеко, правда, военный городок, но денежное довольствие тоже не дают, зять обрадуется, лишний раз на тестя с тёщей грубыми разговорами не возникнет, а эту малость – себе оставлю, зимой сальце с чесночком за деликатес сойдёт. Всё – добро!
– Мужики, за стол! Печёнка готова! – позвала с крыльца жена.
Жоржик постоял-постоял над тушей со своим тесаком, потом опять засунул его за голенище:
– Потом разделаю, как надо. Пусть поостынет малость. Парное без холодильника сгореть может. Прохолонуть надо. Пойдём вино пить!
– Пойдём! – позвал я Гошу. Но тот чего-то засуетился, зашмыгал носом:
– Во, бля, память какая! Мне ж на приём к зубному врачу в район ехать. Дёргает, сука! – прихватил Гоша грязной рукой щеку. – Спать не даёт. Я его, падлу, пойду, вырву! – и, запахнув проржавевший ватник, засеменил в сторону дороги.
– Поздно уже! Смотри, солнце садится! – крикнул я ему вдогонку.
– А мне во вторую смену! – не оглядываясь, скороговоркой выпалил он, и перешёл на бег.
– Да брось ты его! Пусть он свой хавальник лечит! У него все зубы, вон как твой штакетник, гнилые. Я б ему одним ударом их вылечил! – сжал у меня перед носом жилистый кулак Жоржик. – Пошли в избу!
После вынужденного вегетарианства запах из кухни враз ошеломил меня и повалил на скамейку перед обеденным столом. Жоржик, смущённо кашлянув, присел рядом. Потом, заметив мой недоумённый взгляд, хлопнул по столешнице ладонью:
– Давай, хозяйка, мечи на стол закуску, да бутылку не забудь! Работнички пришли! – притворно сфамильярничал он.
Жена, обеими руками придерживая старинную чугунную сковороду – в ней вожделенно дымились куски печени со свежиной в луковом гарнире, – подошла к столу.
Теперь можно и выпить. Рядом со сковородой появилось блюдо с отварной картошкой, рассыпчатой и белой, политой сверху густым, медового цвета, топлёным салом.
Что может быть лучше такой закуски? Лучше такой русской закуски может быть только русская выпивка.
И мы выпили.
Все дела сделаны. Теперь меня здесь ничто не держит. Завтра можно и в город, на своё место. Загостились мы тут…
Как-то незаметно, само собой, на столе появилась ещё одна бутылка.
– Ну, это уже перебор! – укоризненно говорит жена. – Может, хватит?
– Хватит так хватит! Пойдём на воздух! – Жоржик тяжело поднимается из-за стола. – Во всяком деле перерыв нужен. Чего лошадей гнать? Эту, – он махнул головой на бутылку, – мы ещё успеем повалить. Поищи топорик, тушу разделать. Мясо теперь созрело. Охолонуло. Пора! Видишь, морозец погустел!
Топор искать долго не пришлось, и мы с Жоржиком вышли на вечереющий простор. Солнце ещё лучилось, и длинные чистые тени, какие бывают только в раннее предзимье, стелились на жёлтой от закатного света земле, напоминая о быстротекущем времени.
– Всего ничего, а день пролетел. Дай-ка своих, с фильтром! – попросил Жоржик, и мы оба закурили, вглядываясь в розоватый отсвет высоких перистых облаков на холодной синеве неба.
Немножко грустно, Завтра уезжать. Лето кончилось, делать здесь больше нечего. А там – город. Работа. Товарищи. Жизнь. Но всё равно как-то не по себе. Может, от выпитого, хмельного.… Приеду, на шашлык ребят позову. Посидим. Погудим. Покурим. Споём что-нибудь наше, русское…
– Пойдём, командир, дело делать! – прервал мои мысли Жоржик. – Мне бы только мясником работать! Страсть люблю это дело! Давай сюда топор!
Увидев хозяина, застоявшаяся кобыла приветливо закивала головой, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
