Аркадий Макаров - Догони свое время
– Ну, давай, приступим, что ль? Чего время зазря терять? – Жоржик задумчиво посмотрел на свой увесистый клинок.
– Ты что, Егор? Ты бы ещё колун сюда принёс! Тут дело тонкое, деликатное. Как операция, чтоб – без греха и сразу! Чего животину мучить, она же не человек? – подленько хохотнул Сопля. – У тебя что, настоящего ножа дома нет? – он сунул меня по-свойски кулаком в бок. – Волоки мессер поудобнее, чтоб однова, и – в «дамки»!
– Да, действительно, – сказал Жоржик, – не медведя заваливать будем. Тащи кухонный нож!
Я пошёл в избу за ножом, с которым мы в семье никогда не расставались. Эта единственная вещь, которая досталась мне в наследство от родителей. Узкий, с жёстким упругим лезвием, сделанным из невероятно прочного стального полотна, из косы-литовки что ли, он верно служил нам уже столько лет. За долгие годы лезвие его ещё больше истончилось, но остроты прибавилось. Этим самым ножом когда-то и спас меня от неминуемой смерти наш сельский фельдшер-ветеринар дядя Егор. Жора, как звала его моя мать… Другого ножа в доме не было, и я, вздохнув, взял его со стола.
– Ну, это другой коленкор! – Гоша потрогал лезвие пальцем. – Из него бы «перо» хорошее вышло. Не жмись, хозяин! Это дело размыть надо. – Сглатывая слюну, дёрнул кадыком Гоша Сопля.
Было заметно, что он, после вчерашней скудной пищи и плохого самогона, так ничего во рту и не держал. Какая при его жизни закуска? Так, рукав замасленный занюхал и пошёл вразнос, испорченный местами не столь отдалёнными.
Я вопросительно посмотрел на Жоржика. Выпивка, конечно, с меня причитается. Куда денешься?
– Давай, волоки! – махнул рукой Жоржик. – Комсоставские сто граммов не помешают. Выпивку откладывать на завтра, как любовь на старость, нельзя, – сказал он философски. – Неси! Пусть Балда твой немного успокоится, а то кровь свернётся от нервности.
Но Балда был и так спокоен. Гоша ему расчехлил морду, и он теперь, мирно похрюкивая, уже что-то искал в твёрдой, как асфальт, земле, отогревая её влажным дыханием.
Жалость к бессловесной твари и неизбежность предстоящего не давали покоя, и мне тоже нестерпимо захотелось глотком водки вытравить это навязчивое чувство.
Принесённая бутылка враз оказалась в ловких руках Гоши. Я даже и не заметил, как ему быстро удалось свинтить пробку.
– Не гони лошадей! – приостановил его Жоржик, тут же на ладони, как на разделочной доске, кромсая принесённый на закуску небольшой батончик колбасы.
Гоша Сопля услужлив. Налил полный стакан до краёв и преподнёс его Жоржику.
Тот, отпив половину, передал мне:
– Твоя доля, командир!
Гоша растерянно задёргал головой: а вдруг ему не дадут!
Пока я медленными глотками допивал стакан, Гоша Сопля движением кадыка подсчитывал все мои опоражнивающие глотки. Пить быстро я не умею, и водка медленно цедилась сквозь зубы, продлевая мучения Гоши.
Водка отзывалась во рту ни с чем не сравнимым характерным вкусом, который так любят весёлые выпивохи и просто хорошие люди.
Такие испытания для Гоши Сопли были нестерпимы. Дёрнувшись всем телом, он приложился к горлышку, и забулькал торопливо и жадно.
Жоржик вырвал у него бутылку прямо изо рта.
– Ну, замочил рога и хватит! Давай дело делать!
Гоша, глотая на ходу рваные куски колбасы, кинулся к телеге, на которой под холодным осенним солнцем шелковисто золотилась солома.
Гоша сразу стал доказывать, что палить тушу соломой, как делали когда-то его родители, всегда лучше, нежели паяльной лампой: вкус сала душистей будет, и на керосине сэкономишь…
– Дыня, а не сало! Во какое будет! – поднимал торчком большой палец правой руки. На пальце был напрочь оторван ноготь, и он был похож на срубленный сучок.
Балда, пользуясь нашим невниманием к нему, что только не вытворял в набросанной рядом соломе: нырял, купался в ней, подкидывал золотые пряди носом, выискивая неведомые колоски и зёрна, сладострастно чавкал челюстями, блаженствовал.
Солома была скользкой и гладкой, такой притягательной, что самому захотелось, как в детстве, нырнуть в этот ворох, зарыться в нём, и вынырнуть уже в иное время и другим человеком. Слишком много пришлось на мою долю за эти годы. Но не всё можно от себя отринуть и не обо всём забыть…
Колхозные стога во времена моего детства стояли за нашим селом большие, округлые, похожие на стадо слонов. Каждую осень мы, тогдашние неслухи, забирались на самую верхушку стога и скатывались с его крутых боков, как с горок, дико визжа от страха и восторга.
В один такой раз, мой товарищ, нырнув головой вниз с кручи в набросанный внизу ворох соломы, сломал себе шейный позвонок, и мы с мистическим ужасом и страхом спрятались от него, и смотрели из-за соседнего стога, как он, дрожа всем телом, подгребал и подгребал под себя солому, будто ему было холодно и жёстко лежать на земле. Врачи оказались бессильны. И мы, переборов страхи, приходили к нему и удивлялись, что он лежит без движения, такой здоровый и целый. Помогали выносить его на улицу и с любопытством смотрели, как он лежит, завёрнутый в одеяло, и молча греется на солнышке, глядя на нас, весёлых, большими круглыми глазами, в которых всегда стояли слёзы. Потом приходили всё реже и реже, а потом мы и совсем перестали к нему ходить. Дети жестоки. Теперь мне стыдно, но всё в прошлом. Извиняться поздно. Не докричишься…
Воспоминания на секунду отвлекли меня, и я не заметил, как мой узкий и такой мирный нож оказался в руках у Гоши. Гоша на цыпочках, крадучись, изображая из себя боевого разведчика, подбирался к ничего не замечающему животному, который так весело резвился в соломе.
Балда был увлечён игрой светотени в шелковистых стебельках, игриво крутил мордой, радостно урчал. Был полон соблазнами жизни.
Балда для Гоши Сопли теперь вроде вражеского часового, которого надо непременно снять. Картинно сделав нам жест рукой, чтобы мы не дёргались и тихо стояли на стрёме, Сопля, сделав выпад, коротко из-под живота, по-воровски, по-разбойничьи ударил в горло подсвинку, вогнав лезвие ножа до самого упора. Но повернуть нож в горле и выдернуть его он не успел. Дико взвизгнув, как провернувшееся на холостом ходу сверло в стальной болванке, животное рванулось вперёд всем телом, сыромятный ремень лопнул, и Балда обезумев, закружился возле ветёлки. Потом, увидев меня, такого спасительного, кинулся мне в ноги, как кидается в колени матери ищущий защиты ребёнок. Деревянная, отполированная за много лет ручка кухонного ножа торчала в его горле голо и неправдоподобно. Вероятно, тонкое лезвие застряло между позвонками, и нож сидел плотно. Так плотно, что из раны не вытекло ни капли крови.
Что я мог сделать? Инстинктивно, чтобы освободить несчастное животное от этой глубокой занозы, я с усилием резко выдернул нож, и кровь красным полотнищем хлестанула на мёрзлую землю, дымясь густой испариной. В воздухе остро запахло морскими водорослями – характерный запах свежей крови.
Бессловесный свидетель моего одиночества, которого я кормил и холил, над кем добродушно подшучивал, вдруг оторопел, пьяно качнувшись, остановился, ещё не понимая, что за сила вяжет ему ноги, стараясь повалить на стылую кочковатую землю. Взгляд его становился бессмысленным и мутным, как у человека, впавшего в глубокий запой
Гоша Сопля, обливаясь, подставил стакан под бьющую толчками струю – стекло и руки Гоши быстро окрашивались густой, как томатный сок, кровью. Вероятно, была перерезана шейная артерия, и кровь имела не тёмный, как всегда, а красно-оранжевый цвет. Сопля вопросительно посмотрел на нас с Жоржиком, потом ухватил свободной рукой бутылку с оставшейся водкой и жадно задвигал кадыком, булькая себе в горло её содержимое. Потом, припав к стакану, медленно с наслаждением цедил и цедил пенистую, ещё горячую кровь из только что отворённой жилы. Она, эта кровь, тут же на глазах, темнела и темнела, оставляя по углам Гошиных губ рваные клочковатые отметины.
Когда Сопля оторвался от стакана, отметины эти и провал узких губ стали похожи на одну сплошную рану, словно ему, Гоше, в страшной уголовной драке порвали рот почти до ушей, чтобы перед ворами в законе не шлёпал болтливым и суетным языком.
У меня закружилась голова, и я ухватился за крепкое плечо ветеринара, боясь опрокинуться навзничь. У меня заперло дыхание, как тогда, много лет назад, словно дядя Егор, проникнув в моё горло, ворочал и ворочал жёстким и твёрдым кулаком у меня в гортани. Я задыхался, крутил головой, стараясь выкашлять этот голый кулак.
Потом кулак разжался. Меня вырвало тугой жгучей струёй прямо под ноги.
– Э, командир! Мы так не договаривались! – легонько шлёпнул меня по спине Жоржик, поднося к моему рту изгаженную Гошей бутылку в которой ещё оставалась водка. – Хлебни, полегчает! Ты, наверное, съел чего-нибудь не того.
Остаток в бутылке мне показался совсем безвкусным. У ног лежал поваленный страшной силой на бок мой сотоварищ и друг, безмолвный слушатель всех моих монологов о смысле жизни и моральной нищете власти.
