Сергей Трищенко - ЯТ
– Не ответит минус первый.
– А минус второй что сделает?
Мы шли и разговаривали, пока не дошли до того места, где в речку, пересекая наш путь, впадал не очень широкий ручеёк, перепрыгнуть через который не сумели бы. Но прыгать мы и не собирались: тропинку продолжал импровизированный мостик – толстое бревно. И все желающие перебраться на тот берег должны были по нему переходить.
Бревно, видимо, тащили издалека. Лесов поблизости не наблюдалось. Торчал, правда, неподалёку старый пень, но намного меньшего диаметра.
– Это настоящее бревно, или… – спросил я Гида.
Тот подошёл поближе, и мы дружно обсмотрели бревно.
– Бревно, – вынес вердикт Гид, – настоящее.
– Откуда оно взялось? – недоуменно спросил Том. – Ни лесочка, ни кусточка…
– Привезли, – прожал Гид плечами.
– Отчего бы сразу не сделать мостик?
– Мостик делать нужно, а тут бросил – и готово.
– Как же его бросали-то?
– Очень просто, – вмешался я, – как древние ирландцы и шотландцы делали – тот же Кухулин, например. И до сих пор у них проходят соревнования по бросанию бревна. Так они и наводили переправы на подобных ручейках.
– Скользкое это дело, – пробурчал Том, разглядывая бревно.
Оно, действительно, выглядело очень скользким – его покрывали скользь и слизь. Мало того: во многих местах его кто-то специально усадил каверзами. Каверзами и каверзными вопросами. Однако другого пути не было, и мы потихоньку ступили на бревно.
Мы шли по брёвнышку, стараясь не поскользнуться на какой-нибудь каверзе, или не зацепиться за вопрос, тоже густо обляпанный, усеянный, покрытый каверзами. Каверзы зияли слизистыми кавернами, ощетиненными острыми зубами – словно короткие разинутые пасти оплывших, раздувшихся, но продолжающих оставаться голодными разноцветных пиявок.
– Осторожно! – предупредил Гид. – Не вляпайтесь в одну из них!
– В какую именно? – успел сострить Том, балансируя на бревне.
Позже, когда мы перешли ручей и в изнеможении, изнеженно расстелившемся под нами, растянулись на траве со сладким ощущением осуществлённого – смогли ведь! значит, сможем и ещё, – Том спросил:
– Что было бы, если…
– Лучше и не спрашивай, – вздохнул Гид. – Когда на неё наступаешь, она ловпается – ловит-лопается – и как будто бы исчезает. Но из каждой капли крови её холодной немедленно появляются многочисленные мелкие каверзочки – они, как язвочки, облепляют человека, и тогда…
– А защититься можно?
– Как-то да, но я не помню, – признался Гид. – Чем-то нужно воспользоваться, чтобы предотвратить соприкосновение с ними, но лучше обходить. Проще предупредить…
– Может, воспользоваться предупреждением? – попытался уточнить Том.
– Смотря какие каверзы, – начал вспоминать Гид. – Против некоторых годится ирония, даже слабый раствор подойдёт. Для других опасен здравый смысл… Но надо быть специалистом, конечно, – сдался он, – чтобы точно знать.
– Да, – согласился я, – в каждом деле прежде всего надо быть хорошим специалистом.
Мы посидели ещё немного и продолжили путь. А потом пошли по нему. Так идти оказалось намного легче, чем пробиваться сквозь заросли и буреломы заваленного леса. Хорошо, что на самом деле нам не приходилось пробиваться: берега реки лысились безлесно – безлесились.
Наверху над рекой простирались возделанные полянтации – совсем как у нас. Но что росло на здешних полянтациях?
Мы сошли с тропинки, заодно пропуская идущую навстречу бабусю, и подошли поближе к зарослям.
На длинных кустарных рядах – выполненных кустарным способом, наподобие чайных рядов кустарника, или хрустарника, очень уж они хрустели, – зрели надежды. Радужные, но пустые. И безвкусные – некоторые. Во всяком случае, те из них, которые мы попробовали.
Справа ряды хрустарника отделялись от дороги зарослями визжевики, в которой кто-то визжал.
Стоящий в хрустарнике человек – возможно, агромон, а может, приосто… приостановившийся случайный прохожий, срывал надежды, взвешивал попарно на руках, пытаясь определить, какая тяжелее, а затем клал в корзинку.
– Не хочется пустышек брать, – сознался он, когда мы остановили его вопросом, для чего он их взвешивает.
– Вы думаете, вес имеет значение? – сказал Гид.
– Всё имеет значение, а вес – особенно. Весь вес всегда имеет своё значение, – возразил прохожий.
– Если сев хороший – вес будет, – значительно сказал Том, тоном крупного специалиста.
– СЭВ-то хороший был, да толку чуть.
– Вот-вот, – произнесла проходящая бабуся, услышавшая часть нашего разговора и решившая внести в него посильный вклад, – толкують, толкуть, а всё без толку.
На соседних грядках зрела злость – большие чёрные острые колючие шары.
– Злость – это не злоба, – пояснил я Тому, – разные вещи.
– Я знаю, – ответил он и, вспомнив Стейнбека, спросил:
– А гроздья гнева тоже здесть есь?
– Да, – подтвердил Гид, – похожи на виноградные, но гораздо крупнее. Раза в два.
– А я думаю, – повернулся Том ко мне, – почему мы не увидели злость сразу после недовольства, помнишь, в самом начале?
– Прекрасно помню, но – почему? Почему ты так думаешь?
– Сначала появляется недовольство, потом оно перерождается в злость, потом злость – в злобу, потом – в гнев…
– Нет-нет-нет! – решительно прервал Гид. – Всё абсолютно не так! Недовольству совсем необязательно во что-то переходить, превращаться, оно может погаснуть, рассосаться – в зависимости от вида недовольства. Точно так же и со злобой, злостью, гневом… даже с ненавистью. Никогда нельзя сказать определённо, что во что перейдёт: нужно очень хорошо знать предыдущие обстоятельства, а также ныне действующие и сопутствующие.
– И как вы разбираетесь во всех переходах, сравнениях, родственных связях! – восхитился Том.
– Работа такая, – скромно ответил Гид. – А если говорить о родственных связях, то вы сами знаете несколько таких.
– Например?
– Например, «опыт – сын ошибок трудных», «повторение – мать учения», «голод – не тётка»… Можно продолжить.
– Нет, не надо. Лучше скажите-ка, Гид, что за озёра виднеются там, невдалеке?
Глава 30. Озёра печали
– Это озёра печали, – печально ответил Гид.
– Целые озёра печали? – поразился Том.
– Они так и называются: Озёра Печали, – пояснил Гид.
– Давайте сходим, – предложил Том, – недалеко ведь. Посмотрим.
Шли мы недолго, хотя не смотрели ни на часы, оставленные в гостинице (а вовсе не потому, что чувствовали себя счастливыми настолько, чтобы не замечать их), ни на солнце, которое пряталось в лёгкой дымке, тоже как бы о чём-то печалясь. Может, и дымка появлялась от испарения озёр? Круговорот печали в природе…
Мы прошлись по берегам озёр, заглядывая вглубь. Глубь озёрной глади виделась то тёмной, словно вечер, то светлой, как русые волосы. Ни одной рыбки, ни одной лягушки не заметили мы в глубинах, лишь водоросли печально колыхались, подчиняясь каким-то внутренним течениям, повинуясь собственному незримому ритму.
Растущие по берегам озёр плакучие ивы, тихонько покачиваясь, добавляли щемящий элемент печальной гармонии в окрестный пейзаж. Так среди ив мы шли, вокруг озёр, сопровождаясь тихой музыкой, шедшей с разных сторон.
У тёмного, почти чёрного озера, стояла небольшая бревенчатая избушка… даже не избушка – сарайчик полуразвалившийся, с вихляво приоткрытой дверью. А рядом, под стеклянным параллелепипедом, на невысоком постаменте из дикого камня, стояла старинная двуручная помпа пожарного цвета.
– Откуда столько печали? – спросил Том, а я пробормотал сквозь зубы:
– Не было печали – черти накачали.
– Совершенно верно, – подхватил Гид, – вы абсолютно правы. Именно этой помпой они и пользовались.
– Кто?! – Том начал догадываться.
– Черти. Накачали, а потом ушли. Помпу решили не убирать, а оставить как память. Собирались на этом месте музей открыть, но…
– Так. Значит, у вас тут и черти были? Интересно-интересно.
– Но я же говорил, что… – Гид находился в замешательстве: топтался в большом круглом ушате, где было довольно насыпано и песка, и цемента, налито воды и осталось всё как следует вымешать. – Помните, я говорил о странных тенденциях, появившихся на Ярмарке.
– Да, – кивнул Том, – люди бежали за ними…
– Нет, не о тех тенденциях речь, – помахал Гид рукой в воздухе, отгоняя ошибочное предположение. – Я имею в виду, что эволюция Ярмарки продолжается. Теперь появляется, к примеру, такое: вы видите человека, одетого как полагается: в костюм, рубашку, галстук, туфли… И зовут его Иван Петрович, и паспорт у него есть, и жена, и дети… Но на самом деле он никакой не человек, а, скажем, сомнение. Ходячее сомнение. Или вероисповедание. Или ещё что-нибудь, придумайте сами. Но внешне все они – люди. Только непонятно: это эволюция понятия или деградация человека? – прибавил Гид.
