Дмитрий Раскин - Хроника Рая

Ну, все понятно, он нужен ей, точнее, «им» в совете по каким-то их расчетам, раскладам. Как-то, видимо, получилось, что он нужен в «их» пасьянсе, несмотря на то, что он заведомо не играет в «командные игры» и «они» прекрасно знают это. Вот она и напоминает, что он должен остаться, дабы прикрыть Прокофьева. Все прочие аргументы не подействуют, она знает. Она же, кстати, и не даст совету забыть про Прокофьева. Неужели, он-Лоттер, так уж необходим им? Для разнообразия, что ли? Что же, польщен. И она воображает, что Лоттер не выйдет ради Прокофьева? Если бы это ему действительно помогло. Но почему она так прямолинейна? Может же много тоньше. Она вообще-то любит, чтоб тоньше. Специально не хочет? Что ж, и мы не будем стесняться:

– Странно, что с доктором Прокофьевым все еще не заключен постоянный контракт. Он многократно доказал нам всем, а вечность как испытательный срок, согласитесь, у нас все-таки не теологическое отделение.

– Макс! – Кристина как-то по-старушечьи, можно сказать, по-старушечьи театрально погрозила ему пальчиком. На сцене это сопровождалось чем-то вроде: «Ах, проказник!», – вы же понимаете, мой милый Макс, это уже компетенция факультета и в соответствии с Уставом, – в переводе сие означает: торг уместен. Кристина явно была удовлетворена. Очевидно, ее целью на сегодня и было только начать торги. Видимо, были сомнения в самой перегово-роспособности Лоттера. В любом случае, ясно – дистанция будет длинной. А Кристина и любит так. И многоходовые комбинации любит. Тут надо еще различать, что на самом деле, а что придумано, усложнено Кристиной «для вящего артистизма». Если здесь вообще можно разделить.

– Как вы думаете, Макс, доктор Прокофьев сумеет восстановиться?

– Уже. Он уже пишет там, в палате. И врачи не запрещают.

– Очень хорошо. Хотя, конечно, сама двусмысленность этих его обстоятельств. Нет, лично я, как вы знаете, не ханжа, но, поймите правильно, Макс, пусть меня называют в совете «две с половиной жизни» – голос у меня все равно один. Когда будете навещать нашего Прокофьева, пренепременно передайте ему от меня наилучшие пожелания выздоровления, – и опять же театрально, по-старушечьи, – пре-не-пре-мен-но.

– Пренепременно, – ответил Лоттер.

– Милый Макс, в прошлый раз вы, помните, – Лоттер, конечно же, не помнил, да и не было никакого «прошлого раза», – вы обещали мне рассказать, что связывает вас с господином Прокофьевым. Насколько это возможно, конечно. Не ущемляя моей природной деликатности. – И довольная, что Лоттер понял иронию (над кое-кем из профессорских жен), – отпустила его локоть, наконец.

Снег сошел как-то вдруг или это казалось так Прокофьеву, пролежавшему в палате настолько занудно и долго. Глаз не привык еще к пространству. Не обжил еще эти его размеры, его обнаженность. Ноги ступали сейчас не по паркету больничному, не по линолеуму, не по снегу, наледи, снежной каше – по земле влажной, упругой, дышащей. Раннее самое утро, не просохшее, зябкое. Свет, самый первый спустился, прошел сквозь голые ветки суставчатые – можно потрогать. Запах, вкус, трепет, пульс, шорох света. Бессильный, оглушенный всей этой весною, еще не собравший себя в отвесную мысль о себе мир… Полной грудью Прокофьев… Воздух – неуверенный в себе, сбивающийся, подобно птичьим трелям, не напоенный ароматами, но живой, обещающий жизнь, умножение жизни.

И тогда, в эту же самую пору, да, наверное, в эту же самую, божья коровка, которую дети (они – дети!) считали умершей между забитыми наглухо рамами прокофьевского дома, вдруг поползла по стеклу…

Дианка вернулась. Начала выводить его на прогулки в больничный парк (не пожелала заметить, что он и сам справляется). Ну что еще ей? Захотелось продлить удовольствие от того, что ей мнилось как победа. Эта сладость торжества ее добра, как ей бедненькой видится, бескорыстного, жертвенного. Все это было так. Только ему и не досадно теперь и уже не смешно. Просто фон, не более. Так преуспела в добре и ничего не знает насчет милосердия. Но при всем при этом она его любит. Прокофьев вдруг увидел это – она любит! Только теперь без надежды. Она поняла и теперь без надежды, то есть не для себя л юбит, а просто…

\ Из черновиков Лоттера \

Осень. Холодная морось. Автó

обдают твои брюки землистого вида небес содержимым.

Вечер невнятен.

Как мысль любая

была бы сейчас угловата.

Поступок любой получился б фальшивым.

О, это сознанье бытия

освобождает посредством

открытья тщеты

твоей проживаемой жизни. Сама неудача

и муторность смысла залогом,

пусть ты не понял

чего … Так наверно и дóлжно.

Так и надо, чтобы не знать…

Зашел в супермаркет купить себе сыра,

бутылку вина. Людей не много. Ты любишь, чтоб так:

ты среди них один,

одинок и связан с ними этим вот одиночеством,

так правдивей и чище. Снова на улице. Дождь

перестал. Пространство

сползает,

как водится, к краю,

что роднит его несколько с временем,

делает неким подобьем.

Всегдашние страхи твои вдруг смешны —

это все-таки не

преодоление (чтó ты!)

Просто,

ты обжил безысходность,

если стилем, то жизни.

Понимание

не привело ни к катарсису, ни

к подлинности какой,

что бы сам ты по этому поводу ни воображал.

Что же, пускай,

потому, что вот понимание.

Только всегдашний повтор оказался еще

и комичным,

но в суициде будет побольше пошлости, позы. Пейзаж

очищен от мяса деталей, кожицы красок,

видимо, в пользу

отсутствия сути,

или просто бездонности…

Сорок минут, может, чуть больше до

дома. Предвкушенье тепла

и покоя. Если смотреть в это небо —

не веришь,

что возможны слова: «свет», «волна», «шелест листьев»,

«трепет губ», «тепло лона», «целостность мироздания».

Небо есть камуфляж.

Трамвай, как набитый икрой лосось, продвигается

по плоскости мегаполиса к своей конечной,

ему положенной.

Дряблая

материя воздуха ночи не выталкивает

его, но все же не очень-то расступается перед.

Вдруг ветер, откуда-то сбоку, по нарастающей рябь

по поверхностям получается остроугольной.

Пустота перекрестка перенапряжена по диагонали.

Сверху

все выглядит так, будто даже Ничто не имеет тайны.

Анфас —

створка мира расхлябана

на громадных своих петлях.

Что-то все-таки есть, что-то кроется в том,

что не про нас вещи такие,

как вечность

или же истина,

даже (стыдно сказать) торжество справедливости.

Неужели мы вправду высвобождаем их этим?

Ужас бытия добавляет

непостижимости отсутствию его законов .

Из этого следует?

Всё,

в том числе добро.

Ветер, вообще всякий звук

исчезли внезапно, будто бы ночь

наконец-то нащупала выключатель

в недрах самой себя.

Привкус жести остался.

Тебе,

может быть, что впервые

ни-че-го не надо.

Холод,

что пробирает между лопаток и там —

удостоверяет в реальности

не мира даже,

тебя.

Скользишь по слякоти —

быть пытаешься

параллельно мраку.

Земля и Небо в своей попытке,

скорее всего, что единства,

сейчас им удавшейся.

Ты обретал-пытался в паденье опору,

обращал паденье в полет,

незрячесть в условие ясности.

Может быть, ты и прав.

Только что у Бытия отнимает

эта твоя правота?

И что у Ничто отнимает?

Выполняющий упражнение

по высвобожденью истин,

откровений, идей и тэ дэ —

даже если это и есть

их способ бытия —

твой единственный способ.

Воображал:

то будто так ты даешь

корневую систему вещам,

то будто бы все искупил,

скорее всего, страданием…

Открыл?

Пустячок становления,

все ту же путаницу сущности и бытия,

неистребимость своей легковерности.

Если идти по прямой и дальше,

в конце концов попадешь в ту же точку с другой

стороны. Но и так (пусть вообще с изнанки)

будет все то же, в смысле

гулкости, перспективы.

Ничто есть как мысль о Ничто и только(?!),

сгустившаяся

в этом своем пределе,

точнее сказать, тупике —

выбрасывает

сколько-то света в мир.

Вещь поглощает,

как может, насколько ей дадено.

Ты разбираешься в жизни и смерти,

потому как масштаб… Ты и дан для масштаба.

Знаешь, есть кое что поважнее

оправданья Бытия.

Но это уже не по мерке,

неразличимо для…

Сердце, дух и мозги на это уже не рассчитаны.

Навряд ли это и есть основание.

Навряд ли это и есть безосновность

истины сущего, сущности истины, сквозь них прорыва