Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)
– Что случилось?
– Вода, – коротко ответил Вакула, и Андрею все стало ясно.
Вода, попавшая на ходовую часть вездехода, на морозе превратилась в лед и сковала его.
Теперь было поздно, и поздно Каверин понял это.
Вездеход нельзя было останавливать после того, как он выбрался из воды. Андрею нужно было гнать машину до тех пор, пока она, как собака, не растрясла бы воду, и не перемолола бы образовавшуюся изморозь.
Обкалывать на морозе такую махину, как ГТС было невозможно, а до фактории оставалось километров семьдесят.
Не далеко и не близко.
А вездеход был и жив, и мертв. Работал его мотор, были целы гусеницы, исправна подвеска. Но двигаться он не мог…Холодный вездеход с запиской в кабине, люди оставили под утро, взяв с собой только палатку, два спальника, ружья и десяток сухарей. Так, что идти им пришлось почти налегке.
Отойдя от вездехода шагов на сорок, Каверин обернулся. Машина, уже покрывшаяся белесой изморозью, стояла холодной и безучастной, ничем не напоминающей железного зверя, способного бороться.
И, словно в последний раз, она укоряла человека, бросившего ее на неоконченном пути.
Андрею стало неловко, но ничем помочь вездеходу, он уже не мог.
Люди сами нуждались в помощи.
И ждать ее было неоткуда.– На Каратаиху не пойдем, не дойдем да фактории. Пойдем на Ямба-ты. В избушку Облинского, – сказал Ананьев, когда белесое солнце закрылось ветряным облаком, и погода начала портиться. Так избушка покойника стала надеждой живых людей…
26
Озеро Ямба-ты, это вообще-то не озеро, а целых три естественных котлована, вырытых природой между тундровых холмов.
Пологих, вентилируемых ветрами.
Избушка Ильи Облинского стояла на одном из этих холмов, на западном берегу среднего озера.
И потому, чтобы к ней подойти пешком, людям нужно сначала обогнуть южное Ямба-ты, а уже потом идти вдоль берега перемежая подъемы и спуски. И после очередного подъема, избушка открывается как на картинке, выписанной хорошим провинциальным рисовальщиком.
Первое, что увидел идущий впереди Вакула, был свет в окне. Так уж выходит, что на луч света обращают внимание не только ищущие приюта, но даже идущие в атаку..
И, может быть, дело здесь не в луче, а в человеке…
Свет в окне и свет в окне дома, в котором совершено убийство – это совсем разные вещи; и потому, нагнавший Вакулу Ананьев спросил:
– У тебя, что в стволах?
– Картечь, – ответил Вакула, снимая ружье с плеча. Но в этот момент дверь отворилась, и на пороге избушки появился Давид Яковлевич Рабинович.…Стол пришлось выдвинуть на середину, и у этого стола шестеро мужчин собрали свою пищу. У Дмитриева была колбаса, Давид Яковлевич прихватил красную сиговую икру домашнего посола, Зосима – пшено и вяленую оленину. Вакула достал спирт.
– Завтра рыбы наловим. А там, глядишь, и стадо найдем, – сказал Ананьев, – А пока, давайте помянем бывшего хозяина.
– Эх, – вздохнул Давид Яковлевич, – И чего его принесло из Москвы, сюда, на край земли.
– …Я думаю, – проговорил Ананьев после некоторой фазы молчания, наступающей в любом деле: выпивке, сексе, бане, – Это была его «Бегущая по волнам».
– По волнам? – приподнял глаза от пола Вакула, – Где здесь волны-то?
– Был такой человек, Александр Грин…
– Немец, что ли?
– Почему, обязательно – немец?
– Тогда – поэт?
– Нет, Вакула, прозаик.
– Прозаик, а про волны писал… Про волны только поэты пишут, – не спорил, а просто рассуждал Вакула ни к кому не обращаясь.
– Если у пишущего прозу выходит поэзия, это называется романтика, – сказал Каверин, закуривая папиросу, – А «Бегущая по волнам» это мечта, надежда. И еще, это очищение от ежедневной суеты.
– Понятно. Если от суеты, значит, точно немец…– И как же не уберегли его от плохих людей. Ох, не уберегли, – еще раз вздохнул Давид Яковлевич, – И путей-то сюда раз-два и обчелся. Как же нашел дорогу лихоимец-то этот?
– Плохие люди всегда путь находят, – пробормотал из своего угла Зосима, – Потому, что путь их – самый простой, без правил.
– А, правда, как он смог сюда забраться? – несколько озадачено проговорил Ананьев, – Вездеходы идут по льду Карата-ю, вертолетам на побережье, тоже круг делать. Кто-то должен был ему путь к Илье указать.
– Кто же этот мерзавец? Посмотреть бы на него, да шею свернуть, – пробурчал Вакула, понимая, что злость эта не очеловеченная, абстрактная.
– Это я, – тихо сказал Игорь Дмитриев, молчавший до сих пор, – Дружил я с Облинским, вот и привез к нему земляка.
– Да как же ты, парень, сволочь эту пригрел?
– Если б знать, кто сволочь, так и жизнь была бы другой…– И на что покусился-то, убивец? На два рыбьих хвоста? – махнул рукой Заместитель председателя Воркутинского охотсоюза, – Что у человека в тундре может быть ценного?
– У него деньги были. И пестчины на трехмесячный план.
– Откуда у промысловика деньги в тундре?
– Я дал, – сказал Юрий Михайлович Ананьев.
– Да, зачем?
– Мы с Вакулой на Андерму шли. Взяли от Ильи с собой два десятка шкур, чтобы там, в военном городке, скинуть. А деньги ему за все пушки оставили. По новым ценам.
Если б мы в Адерме застряли, а его вертак какой забрал бы, деньги ему в городе пришлись бы к месту.
– Значит, и шкуры у него были, и деньги.
– Все у него было…– И что же не вычислила милиция гада этого?
– А что его вычислять?
Это в городе в каждом подъезде ухорон мерзавцу. А в тундре не спрячешься.
Один труп, один след. «Буран» исчез. Так, что убийцу определить легко было.
Только пропал он, – Ананьев закурил новую папиросу, – Мне в милиции сказали, что билет он брал до Москвы. Только в Москве он не появился.
Скрылся подонок.
– Не скрылся, – тихо проговорил молчавший до того Зосима. И все сразу ощутили, какие в этой избушке темные углы, – В Кожиме он слез. На золото его потянуло. Слух там был, что бродил один москвич, что золото скупал.
– Значит, ходит где-то по земле, кровятник.
– Уже не ходит.
– Как это?
– А так. Волк его задрал.
– Кто это видел, Зосима?
– Я…В избушке наступила тишина.
Каждый из тех, кто был знаком с Ильей Облинским, задумался, почувствовав мистическое прикосновение.
– Ты о чем думаешь, Юра?
– О том же, о чем и ты, Вакула, о волке.
– Ага, – прошептал Вакула, – И я тоже…– Может, не тот это москвич был?
– Может и не тот. Только много ли здесь москвичей?
– А ты приметы на нем не заметил какой?
– Какие приметы на разодранном?
Правда, крестик на нем был, без фигурки Христовой. Отвалилась, поди, где-то. Хотя, может это и не тот москвич. Мы ведь даже фамилии его не помним.
– Тот! – пять пар глаз устремились на Андрея Каверина, сидевшего у стены, прямо под керосиновой лампой, до поры слушавшего других молча, – Тот.
Звали его Альберт Фронтов. Или, попросту, Алик-франт.
– Ты, что, его знаешь?
– Я его искал.
– Зачем?
– Чтобы убить…Из ипостасей всех словосочетаний, слова: чтобы убить! – самые голодные. Потому, что они пожирают вокруг все.
– Ты словами-то не бросайся, – проговорил Ананьев, делая ударение на каждом звуке, – Трупов на эти квадратные метры хватит.
Вакула откинул взгляд на свое ружье, стоявшее в углу. Дмитриев рефлекторно толи сжал кулаки, толи просто подобрал пальцы. Давид Яковлевич внимательно посмотрел в глаза Каверина и опустил свои. Того, что Зосима, в своем темном углу, положил руку на эфес ножа, никто не разглядел.
– А за что ты хотел его убить? – спросил Игорь Дмитриев. И этот самый не простой, но очевидный вопрос снял напряжение.
Какое может быть напряжение, если задаются очевидные вопросы.
– За то, что он считал, что можно платить любую цену чужим счастьем…– Расскажи-ка по подробней. Хотя мы все пришли из разной жизни, здесь мы все не чужие…
Пока Каверин рассказывал, о себе, о генерале Фронтове, о его жене Ирине, о том, что сделал с ней Алик, о том, как он, Андрей, избил Алика, и о том, как от его удара фигурка Христа отлетела от самого мистического пересечения вертикали с горизонталью, стояла тишина.
Замолчал даже ветер, который причастной ответственности соучастника не нес. Максимум на что он мог претендовать, это роль очевидца…
– …Я шел для того, чтобы убить его.
Хоть и понимал, что я не суд, но я шел для того, чтобы стать и судьей, и палачом.
И это должен был быть человеческий, а не волчий поступок.
– Человек должен выполнять человеческий законы. А человечество создало закон – презумпцию невиновности, – проговорил Ананьев, – В какой-то степени, я все-таки ученый.
– А я, в какой-то степени, неуч, – ответил Рабинович толи Ананьеву, толи своей собственной судьбе, – И презумпция невиновности – это не закон, а нравственное достижение…– …Презумпция невиновности, – после небольшой паузы тихо сказал Каверин:
– Конечно, признать человека виновным может только суд.
Но нельзя забывать о том, что преступник не перестает быть преступником, даже если суд признает его невинным.
