Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Вокруг был лес, от горизонта до горизонта, по лесу бродили звери, выходило так, что мы, стая людей мужеского пола, оказались меж зверья и бурелома.
Мы традиционно двигались от реки до бани, от костра до реки, играла гитара, заливался баян, подпрыгивал, напуганный яростными руками, мяч, и мы опять шли в реку, в баню, в белый свет, как в копеечку, а потом назад, по кругу, в любой последовательности.
Сёмка держал алкогольный удар, но стал заметно возбуждённей и злей – не к другим гостям – а куда-то внутрь себя, или настолько далеко вовне, что нас это не касалось.
Лицо пошло пятнами, будто синяками, иногда что-нибудь хватал, проволоку – и гнул, гнул, скручивал.
Любую игру он вёл до остервенения, детдомовские законы – что-то вроде «не отнимешь, не съешь», или, скажем, «оказался сверху – добей» – нет-нет, но зудели где-то у него в мозжечке, и он усилием воли давил в себе эти назойливые наказы. На любую улыбку по его поводу он, казалось, мог бы отреагировать, воткнув кому-нибудь вилку в плечо, и только пацанское знание о том, что здесь все свои, всё поправляло.
Он был худощавый, невысокий, внимательные глаза в глубоких глазных впадинах, скуластый, маленькие уверенные челюсти – наверное, даже симпатичный, и в то же время что-то преступное в нём виделось сразу.
На обратной дороге – мы ехали на автобусе, всей продолжающей веселиться бандой, – нас тормознули в соседней, такой же заброшенной, как и моя, деревне: четыре сельских жителя, умаянные и озадаченные, держали пятого, со связанными руками, в майке, взъярённого, мокрого.
Мужик вращал глазами и открывал рот, издавая какой-то звук. Я прислушался и понял, что он каркает на всех.
– Спасайте, – сердечно попросили нас сельчане. – Допился до белочки, а у нас ни одной машины на ходу нет. Бросьте его в салон – а на въезде в город вас уже ждёт его родня: повезут лечить.
Нам вся эта история только прибавила веселья: мы его даже не бросили, а посадили на заднее сиденье, и через минуту забыли про него – но только, впрочем, на минуту, потому что эта бешеная ворона, выждав момент, сорвалась с места.
С несусветной скоростью, в два прыжка, мужик почти уже достиг лобового стекла, и наверняка вынес бы его башкою, но на него среагировал именно Сёма, сидевший справа, впереди.
Быть может, в них действовали общие токи или ритмы – и он знал, как тут себя вести.
Успев схватить неслабого и в полтора раза больше себя мужика за кадык, Сёмка, делая ловкие и какие-то обезьяньи движения, завалил бесноватого обратно в салон, оказавшись на нём сверху.
Никто толком так и не понял, что сейчас нужно сделать – мужик изгибался, легко поднимая Сёму усилием лопаток и затылка, водитель в натуральном ужасе косил в зеркало заднего вида, но ещё рулил.
– Тебя как зовут? – вдруг отчётливо спросил Сёма мужика, глядя ему прямо в глаза.
Никогда в жизни я не поверил бы, что тот способен расслышать и осознать человеческую речь, однако мужик тут же ответил:
– Серёжа.
– Извини, дядя Серёжа, это всё для тебя, – сказал Сёма и – вырубил его.
Мы отволокли мужика вглубь салона, и он безропотно провалялся оставшийся час.
Я пару раз подходил, трогал его за шею: нет, живой.
Кивал водителю, следившему за мной в зеркало: всё в порядке, езжай себе.
Никому не хочется возить труп.
Один Сёма вовсе не волновался: то ли он знал, что не убил, то ли ему было всё равно – убил, и ладно.
В городе нас действительно встречали, и мужик вышел словно уже готовый на поправку; хотя, может, показалось.
Сёмка, в сущности, был очень надёжный пацан, хоть и диковатый. Надо только было понять, где на Сёму нужно положиться, а где не стоит.
Он уважал одного чернокожего персонажа, по имени Тупак Шакур – жил за океаном такой бандит и певец, пока его не застрелили.
Сёма хотел, наверное, бедовать похожим образом; он тоже читал рэп, и куплеты его были – вполне; я имею в виду, что Сёма был адекватен самому себе – и никогда не кривлялся, а это немало.
Если бы Сёма рассказал про себя, своими словами – что там на самом деле надломилось, а потом срослось, хоть и криво, в его детстве, какие кошмары и какие победы он пережил и одержал – цены б его рассказам не было.
…а то что я тут могу додумать за него?..
Ничего не могу.
К тому времени, когда мы познакомились, у него была жена, тоже детдомовская, а потом и дочка появилась – но мы тогда общаться перестали: его куда-то снесло на самое дно, а я к нему спасателем не нанимался, тем более что он не просил.
Да и нет никаких спасателей на свете.
Хотя вру: в те месяцы понемногу началась очередная война, и я подумал, что Сёму надо забрать, увезти туда – ему на войне самое место: чем не детдом.
И если он там ещё раз выживет – он некоторое время проживёт; может, даже, всю оставшуюся жизнь.
Но я себя тут же отговорил: кто, спросил, наделил тебя правом выбирать, что кому нужно, – у него ведь дочь, у него своя жена, у него своя голова с маленькими цепкими челюстями.
Теперь думаю, что зря я всю эту ерунду себе говорил.
Сёма, юноша двадцати двух лет, покончил жизнь самоубийством, бросившись с балкона своей квартиры; восьмой этаж.
Был совершенно трезв, в предсмертной записке попросил прощения у жены и дочки, и приписал, что менты – суки.
Не знаю, что там у него было с ментами; говорят, ничего особенного не было.
Может, что-то хотел срифмовать в записке, а рифма затерялась по пути; оставил как есть – некогда, асфальт зовёт.
Толкнулся, и привет.
Я не знаю, где могилы всех этих людей – Малыша, Половника, Алхаза, Ногая, Сёмы, – не знаю, и никогда не пойду их искать.
Они где-то неподалёку от моего дома – другого, который не здесь.
В прошлый раз там, на обжитом ими кладбище, были холмики, и немного листвы сверху.
Потом холмы осели, и откуда-то появились кресты.
С креста на крест перелетает ворона.
Не ходи за ней.
Возвращайся домой к собаке.
Ангелы съели твоё варенье. Ребёнок озяб.
Эмигрант
Роберт появился в последнем, выпускном классе нашей школы.
Где он учился до этого, я так и не спросил. Он был худой, ушастый, тонкошеий, узкоплечий, подбородок острый, глаза заискивают, и ещё гнилой зуб впереди.
Учился на «троечки». Я тоже учился на «тройки» – но мои «тройки» были наглые, бодрые, размашистые; половина учителей ставили мне «тройки» с очевидным сожалением – «ты, парень, нарочно так себя ведёшь, а мог бы учиться хорошо, даже отлично», – а другая половина – с мстительным чувством: «жаль, что тебе „двойку“ нельзя влепить, нахал».
У Роберта «троечка» была вялая, снисходительная, еле заметная, словно нарисованная на отсыревшей бумаге.
Я своими «трояками» жонглировал, он свои – тащил на себе, сутулясь и потея.
Классе в пятом и шестом мне перепадало от хулиганья – я был нежнейший сельский мальчик, попавший в город, – но к девятому, ни в чём себе отчёта не отдавая, я всё понял про межвидовые отношения – и меня никто не трогал больше: ни тогда, ни потом.
Роберт застал меня в самом расцвете – я дерзил всем подряд, непременно, из недели в неделю, прогуливал каждый понедельник, красный галстук носил задом наперёд, хотя весь класс уже приняли в комсомол, одного меня оставили, одновременно я косил под героических пионеров позапрошлой эпохи, или под чекистов, которым подражали пионеры, цитировал стихи вслух, остроумней всех смешил девчонок, вёл себя так, словно у меня уже был половой опыт – а он действительно был, хотя меньший, чем я изображал, мог осадить гопника, задирающего малолеток, мог подъехать к школе, подцепившись к лесенке с тыльной части троллейбуса, мог выйти посреди урока в окно, пока учитель что-то рисовал на доске, наконец, поздней осенью пришёл в класс с серьгою в левом ухе – это казалось совершенно невозможным тогда.
Ещё я и стричься перестал: начал отращивать косичку, чтоб окончательно уподобиться то ли пирату, то ли дьячку, то ли поэту.
Роберт с какого-то момента ходил за мной туда и сюда; я в адъютантах не нуждался – но не гнать же его было. Мы, болтая, шли вместе из школы, я всегда покупал мороженое или лимонад тем, кто меня сопровождал – у меня водились деньги, полный карман мелочи.
Тех, кто курил – угощал сигаретами; Роберт не курил – но внимательно смотрел, как я курю.
Впрочем, сказав: болтали – я перебрал; он меня, заглядывая в глаза, что-нибудь спрашивал, а я умничал в ответ, весь такой из себя.
Но даже умничать перед Робертом мне было скучно.
Друзья у меня имелись совсем другие – взрослые, за двадцать лет, пьющие портвейн, курящие траву, знающие, кто такие Роберт Плант и Роберт Смит, – мало того, в отличие от своих старших товарищей, я имел представление о Роберте Рождественском и Робе Грийе; короче, в ещё одном Роберте необходимости не было, этого добра хватало.
