Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Алхаз умер до суда – сердечный приступ, сказали мне.
Откуда-то я знаю, что ему было невозможно жить: от ужаса и страха, от стыда, страха и ужаса.
Вдруг он был не виноват? Никогда, ни одной минуты? Или виноват, но не тем, не там, не с теми, не о том?
Я вижу его лицо – эти глаза с обвисшими веками, слышу этот добрый, с еле слышными восточными интонациями голос, рот чуть наискосок, пот течёт по серому лицу, пот течёт по глазам, волосы мокрые, даже уши мокрые, шея сырая, вся грудь сырая, и он трёт себе грудь рукой.
Он был здоров, он искал куда спрятаться, надеялся, что придёт кто-нибудь, мама, или сын, или, быть может, совсем чужой ему я, и кто-то из нас заберёт его из ада.
Когда он перепробовал все варианты, сердце взяло и спасло его: раз, и встало.
Говорят, что жизнь спасает, а смерть – что? Разве она не работает для нас, не покладая рук.
Алхаз мне был симпатичен живым, смерть придала его несчастной жизни ощущение западни и муки.
* * *Что до Ногая – он мне совсем не нравился при жизни, и никогда бы не понравился, если б его не убили так быстро.
Прозвище его имело основанием, скорее всего, нагайку – а, быть может, ногайскую народность, хотя к ней он вроде бы не принадлежал.
Он был заурядный, нагловатый малоросский тип.
Я заехал на эту южнорусскую войну по своим делам; сепаратистское подразделение, куда я привёз некоторые, заказанные ими вещи, располагалось на автомобильной базе: была поздняя осень, всюду царил холод.
Меня познакомили с командиром, ему оказалось не до меня, мне тоже было всё равно – я своё дело сделал и мог уезжать.
Мы стояли в коридоре: командир – невысокий такой, крепкий, малоразговорчивый тип, я, несколько моих ополченских товарищей, которым, видимо, было не совсем удобно за неприветливого командира. Здесь появился Ногай и громко протянул:
– А кто к нам прие-е-ехал?
Голос неприятно громыхал в сыром и гулком каменном пространстве. Я скосился на этого шумного типа и подумал: «…что мне тут надо, ей-Богу…»
Ногай был высокий, белобрысый, с усиками, кожа пористая, зубы как у щуки.
Товарищи представили меня; я по-прежнему стоял боком и руки Ногаю не протянул – он и сам не поздоровался.
– А давайте отрежем ему ноги, – предложил Ногай, услышав моё имя.
Было понятно, что он так шутит, что он мнит себя местным балагуром.
Никто ему не ответил.
Командир ничего не сказал Ногаю, все скоро разошлись; меня проводили – я уехал; я был на своей машине и ездил с разными партизанскими целями туда и сюда по местам, где на каждой дороге стояла битая техника, а звуки канонады и автоматных выстрелов уже не удивляли даже местную детвору.
Но на другой день я опять зачем-то понадобился командиру: мне позвонили, меня попросили вернуться. Я не гордый – сделал крюк и покатил назад.
По дороге плутанул и едва не заблудился.
Вовремя развернулся – а то унесло бы; навстречу мне пролетел «козелок» с военными – показалось, что там сидел тот самый неприветливый командир.
Но «козелок» мчался изо всех сил, им, похоже, было некогда.
Приехав в подразделение, я узнал, что командира вызвали на «передок» – так называли передовую.
– Ночью будет наступление, – сказали мне мои товарищи.
Их тоже должны были вот-вот переправить в окопы.
Они были в полном боевом снаряжении.
Я остался ночевать и дожидаться командира.
Ужинали мы в едва ли не единственной по-настоящему чистой и тёплой комнате – остальные помещения вполне себе походили на гаражи.
Отчего-то все разговаривали тихо, будто опасаясь, что на громкие голоса отреагируют местные демоны, начнётся артобстрел «передка», мир надломится, задымится, посыплется.
Настроение было тяжёлое.
Заявился Ногай – оказывается, он здесь числился старшим по хозяйству, – вид он вновь имел наглый и навязчивый.
Я ещё надеялся, что в прошлый раз он был просто пьян: это прощало бы его хоть отчасти, – но нет, он и трезвый был вполне дурак.
Ему не понравилось, что мы расположились за этим столом, а не за тем, что посуда эта, а не та, что свет то ли горит, а надо, чтоб не горел, то ли наоборот, еле горит, вполнакала, и надо добавить иллюминации.
Он уселся напротив меня и тут же извлёк какие-то картинки из кармана – я думал, может, хотя бы голые девки, – нет, сабли, кони, откосы, избы, чёрт знает что, – якобы это всё его, или дедовское, или прадеда, – каждую картинку сопровождал рассказом, причём кидал их мне через стол, не подавая: осчастливил вниманием.
«Бывают же такие дуроломы», – устало думал я.
Сгрёб все картинки в одну стопку, подбил краями, вернул ему назад.
Сказал: «Красиво».
Спать пошёл в тот отсек, где жили товарищи, – огороженный фанерой кусок коридора, ледяные стены, сырые потолки, с потолков на длинных проводах свисают лампы, пол бетонный, кроватки будто из детсада – рассчитанные на людей с короткими ногами.
Где-то, то ли вдалеке, то ли уже нет, грохотало и долбило.
До одной позиции, сказали мне, было не более двух километров, до другой – пять.
Легли все, естественно, в одежде, – и некоторое время на слух определяли, из чего идёт стрельба. Потом услышали топот в коридоре и команду: по машинам.
Мы скоро и скупо попрощались.
Я прикидывал, сколько ехать пацанам: по ночным, разбитым дорогам, без фар.
Пока размышлял – бомбёжка стихла.
Немного успокоился за своих – они точно и добраться ещё не успели, – даже задремал.
Спал, думаю, минут пятнадцать – разбудил крик: показалось, что кто-то бьёт собаку.
Попытался найти свет, но где тут; наощупь двинулся в дверям.
В коридоре хоть как-то помогало освещение какой-то далёкой, за углом, лампочки.
Минуту было тихо, а потом снова раздались крики, на два голоса: один злобный, будто хозяйский, другой жалкий, остервенелый – этот голос я и принял за собачий.
Отчего-то сразу догадался, в чём дело.
Сутулясь от ночного холода, перешёл двор – с контрольно-пропускного пункта на воротах меня не увидели.
Открыл железную дверь дальнего ангара.
Крики были всё ближе, совсем рядом.
Пересёк ангар и грохнул ногой в железную дверь.
– Кто? – едва ли не сразу спросил Ногай.
– Красный Крест, – ответил я.
Верно, он с кем-то меня перепутал, поэтому тут же открыл.
Ногай был в одной тельняшке, распаренный, красный.
Камуфляжные штаны на подтяжках, сапоги, в руке нагайка.
Удивлённо воззрился на меня.
Здесь было светло и даже натоплено.
Заглянул ему через плечо: тут, видимо, держали пленных – только я не сразу догадался где.
Потом понял: в яме посреди этого помещения.
Яма была накрытой железной решёткой, но её можно было открыть или сдвинуть.
Здесь Ногай отводил душу.
– Вызывают? – спросил он меня, пытаясь догадаться, откуда и зачем я появился.
– Да, – обманул я и пошёл обратно, весь содрогаясь от брезгливости.
На следующее утро Ногая и всю хозяйственную обслугу тоже сорвали воевать.
Остался один дневальный – молодой, ещё не воевавший, пацан, шепелявый, говорливый.
Покурили вместе, он рассказал, что Ногай уже несколько раз порывался выпороть пленных – они нарочно орут, знают, что так можно докричаться до кого-нибудь, и его тогда уведут.
Командир настрого запретил любое зверство и паскудство: когда Ногая первый раз застали – ему попало командирским кулаком в зубы.
Ушлый Ногай стал дожидаться, когда всех срывают по тревоге, и чудить в одиночестве.
Дневальный посмеивался, я нет.
Прогрел машину и снова отбыл.
Ногай оказался на редкость храбрым мужиком – все так говорили потом.
Когда пошли танки, отвечавший за боеприпасы Ногай спрятался за домом – обычная мазанка, пустой скотный двор, колодец во дворе, качели на дереве у крыльца.
Ровно в этот дом попал первый снаряд и сразу убил Ногая. Качели оказались на крыше соседского дома.
Он женился за месяц до смерти, а за неделю – венчался.
Жена, оказывается, служила здесь же, в этом подразделении, тоже, наверное, по хозяйственной части – я мельком видел её уже в следующий заезд, всё ещё заплаканную, в чёрном платке.
Горе её было очевидно и пронзительно.
Где он её ждёт теперь – в раю? в червивом, полном змей и сколопендр, болоте? С нагайкой или без?
* * *У Сёмы тоже была жена, но я её никогда не встречал, даже фотокарточку не видел.
Сёма вырос в детдоме, будучи полным сиротой.
Он, по правде говоря, совершенно случайно оказался у меня в гостях среди других весёлых ребят – музыкантов, актёров, военкоров, спортсменов, революционеров, литераторов, бывших военных и действующих ополченцев, нескольких, для колорита, молодых профессоров.
Вокруг был лес, от горизонта до горизонта, по лесу бродили звери, выходило так, что мы, стая людей мужеского пола, оказались меж зверья и бурелома.
