Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)
Поэтому они выглядели взрослее меня: сытые люди всегда выглядят старше.
Явившись однажды, строго говоря – ниоткуда, в свою трёхэтажную редакцию, – там издавался ещё центнер всякой прочей галиматьи, – я быстро получил отдельный кабинет и, насколько это возможно, вошёл в доверие к этим, чёрт, управленцам.
Распространением разнокалиберных изданий и прочей механикой занимался тип по имени Алхаз – круглолицый, смешливый, обаятельный, без понтов.
Мы сошлись с ним на его дне рождения; на эти праздники в отдельном, за могучей железной дверью, кабинете зазывали только самых приближённых – и вдруг позвали меня.
Когда, через полчаса, после перекура у большого, настежь раскрытого окна все рассаживались на места, Алхаз уселся рядом со мной, чтобы дорассказать мне какую-то байку – в итоге остаток вечера мы с ним провели, заправляя столом, всеми этими неприступными бухгалтерами, глянцевыми, на шпильках, редакторами и точёными секретаршами – они у нас то пели, то произносили здравицы, то, потом, танцевали, на столе и даже немного под столом.
Всё, конечно, было в рамках приличий – хотя, смотря что́ вы понимаете под приличиями.
В тот вечер Алхаз стал серьёзен только на одну минуту – ему позвонил сын, я откуда-то уже знал, что мой директор недавно развёлся, – и со своим сыном он, стоя возле окна, говорил с той огромной внутренней, едва сдерживаемой радостью, которая не шла ни в какое сравнение с нашим предыдущим непрестанным, до слёз, хохотом.
Судя по разговору, сыну было лет шесть.
Долго ли, коротко ли, но весь этот трёхэтажный печатный пароход сначала дал крен, потом раскололся и утонул, самый главный директор сбежал, Алхаз же присоседился на другом пароходе, хотя, судя по всему, питаться стал проще, масла и мёда в рационе поубавилось: лоск сошёл с него.
Не помню, как мы встретились в другой раз, – чистый случай, – однако искренне обрадовались друг другу, – а пойдём, он говорит, в ресторан послезавтра или, к примеру, через три дня.
А пойдём, говорю.
Никакой, понятно, дружбы между нами не водилось: мы ни разу и не разговаривали толком, но я люблю весёлых, без понтов людей, особенно неясного этнического окраса – к ним у меня особое любопытство, мне самому не очень понятное, да я и не пытаюсь себя понять, живу как есть.
Что ему было интересно во мне, я тем более не задумывался – а что, я лёгкий на подъём, улыбчивый парень с хорошей реакцией на жизнь и её шутки, – этого вполне достаточно, мне кажется.
Мы встретились как закадычные товарищи, обнялись, он заказал шашлыка, зелени, овощей, пили вроде бы коньяк, долго не пьянели, вообще так и не запьянели, разговаривал в основном он, было очень славно, словно бы мы и вправду раньше дружили.
Я не помню ни слова из того, что мы обсуждали тогда.
Там точно не было ни слова о женщинах, ни слова о президентах, ни слова о том пароходе, на котором мы работали вместе и который пропал вместе со всеми своими печатными полосами, типографской краской, бухгалтерией и внутренними телефонами – а ведь была целая жизнь, полыхали страсти, делились кресла, перетекали из пустое в порожнее миллионы.
О чём же мы говорили?
…решили встретиться в следующем месяце ещё раз: отчего бы и нет, это были отличные три часа, он заплатил за всё, и мне показалось, что с удовольствием.
Внешне Алхаз был совсем несимпатичным: не совсем правильной формы голова, кожа серая, мутноватые глаза с обвисшими, как у некоторых собак, веками, улыбался одной половиной рта – правда, часто, а потом ещё заразительно смеялся.
Люди с хорошим смехом встречаются редко. Вечно думаешь, что человек икает, или плачет, или сморкается – а нет: оказывается, это он радуется.
Я на Алхаза иногда любовался.
Встретились два человека, которым ничего друг от друга не нужно, и взахлёб разговаривают: забавно же.
Мы не увиделись через неделю, и через две не увиделись. Миновал год, а потом он вдруг позвонил.
Говорит: точно надо повстречаться, я не отстану, а то вообще никогда не увидимся, наверняка знаю, что именно сейчас пришло время, – и смеётся, – хотя всё равно голос каким-то невесёлым показался мне.
Давай, говорит, в пятницу?
Давай, говорю, в субботу.
В пятницу его арестовали.
Мне позвонила одна девушка, – хотя, если сосчитать, сколько лет прошло, то теперь уже, наверное, женщина в расцвете сил, – с того самого дня рождения, где мы с Алхазом веселились, и говорит: знаешь?
Она мне тоже никогда не звонила: я удивился, что́ за совпадения.
Выяснилось: она его друг. Именно что друг – это оказалось важным в той истории, начала которой я не знаю и узнавать в каких-то подробностях уже не стану.
Она говорит: надо как-то помочь ему, – я отвечаю: конечно, что можно сделать?
Предложила написать открытое письмо – от всей нашей пишущей братии, – с просьбой Алхаза беречь и судить справедливо.
Адвоката, сказала, уже нашли, отличный адвокат.
А в чём там дело? – спрашиваю я.
Она то ли непонятную мне статью уголовного кодекса назвала, то ли даже не называла, а сразу свернула разговор в том смысле, что произошло нелепое стечение обстоятельств, нелепое, глупое и невозможное стечение невозможных обстоятельств, остаётся только надеяться, только надеяться и остаётся, но надежды отчего-то мало.
Следом откуда-то с подветренной стороны пришли вести, что в квартире Алхаза год назад изнасиловали подростка. Ну как подростка – законченного наркомана, возможно, даже проститутку мужского пола, семнадцати лет.
Наркоман где-то целый год бродил и горевал, так и не смог за год умереть, и наконец вспомнил, что прошлой осенью над ним надругались, а кто именно – забыл.
Зато квартиру помнил, в квартире ему понравилось.
Написал заявление, к Алхазу пришли гости и забрали его насовсем.
Говорят, с такими статьями в российской тюрьме сидеть тяжело; иной раз даже суда сложно дождаться.
Через месяц выяснилось, что Алхаза в день преступления вообще не было дома – там ночевал его друг. Друг привёл в квартиру Алхаза случайно встреченного обдолбыша.
Нашлись даже билеты на самолёт – Алхаз в тот день улетал, и его не было ещё двое суток.
Но отчего-то Алхаза не отпускали.
Его подруга – которая друг – ещё раз или два звонила мне.
Наверное, она любила его, или что? Что ещё бывает у людей, какие отношения?
Сказала, что Алхаза перевели в отдельную камеру и что на свиданиях он всё время спрашивает про меня. Передаёт приветы – в начале свидания, несколько раз по ходу свидания, и в конце свидания – непременно.
Откуда-то я чувствовал, что всё это правда: что он помнит и надеется – хотя с чего он взял, что именно я спасу его, не знаю. Он так решил, на краешке бытия он имел свои особенные резоны, которые я не смогу разглядеть и домыслить.
Я понимал про билеты – хорошо, что такие билеты нашлись, до самой Сибири и обратно, – но всё равно не получалось взять в толк, откуда у Алхаза взялся такой близкий друг – с ключами от его квартиры? Причём в эту квартиру его удивительный друг может затащить невнятное существо с пробитыми на руках, на шее, на ногах и на половом органе венами. Существо, больное сразу всем, чем возможно заразиться половым, дыхательным, касательным, воздушно-капельным путём, а также – через стакан, через полотенце, через носовой платок, через расчёску, через зубную щётку и даже через одёжную.
Друг привёл в чужую квартиру гостя – и уложил в кровать, на простыню Алхаза, под одеяло Алхаза, на подушку Алхаза.
У меня нет таких друзей, откуда они имеются у него? – думал я.
Память суетливо напомнила – будто вернула обронённую когда-то вещь, – как на следующий день после того самого дня рождения в редакции мы с моими новыми, чуть похмельными подружками перекидывались в курилке сравнительно остроумными фразами по поводу вчерашних плясок, – и на мои слова о том, что всякому директору подчинённые обязаны приносить ласку и радость, – одна из собеседниц бросила, что все бы здесь рады, но женское тепло Алхазу не нужно, он греется иначе.
Никто тогда не поддержал вдруг возникшую тему, и я естественным образом предпочёл решить, что прозвучала не самая удачная шутка.
Теперь мне было искренне жаль Алхаза; я всё вспоминал, как он позвонил мне в последний раз и говорил: надо встречаться, а то не увидимся, давай уже в эту пятницу, зачем откладывать?
Он не имел ко мне никакого дурного интереса, я бы заметил.
Да и кто здесь вправе осудить человека, когда мы не знаем, что он сделал, что нет, кого любил и чьё тепло предпочитал, переплывая своё огромное одиночество.
Алхаз умер до суда – сердечный приступ, сказали мне.
Откуда-то я знаю, что ему было невозможно жить: от ужаса и страха, от стыда, страха и ужаса.
