Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен
Что ж, он ослабил бдительность. Крепостная стена дала трещину. И произошло это в те дни, когда она металась в бреду на постели, звала маму, плакала во сне, когда он укачивал ее, мыча без слов «Серого волчка», а она прижималась к нему горячим детским телом, обхватив его шею руками, и была беспомощна. Вот тогда это и произошло. Вот тогда и надо было завернуть ее в мешковину, спустить в прорубь и забыть. Порубить топором на куски и скормить свиньям. Отдать зверю, сидящему на цепи, и сжечь обоих в сарае. Но ему и в голову это не пришло. Вот в чем его ошибка: ему и в голову это не пришло.
Он дрогнул. Он подпустил ее к своему сердцу на опасное расстояние. Он, конечно, по-прежнему не верил в то, что Бог – это любовь, он давно привык к тому, что все сводится к нему, Илье Абаринову, все – и добро, и зло, и любовь, и ненависть. Но в те минуты, когда она прижималась к нему горячим своим детским телом, он вдруг подумал: может быть. Может быть, свет не погас. Может быть, еще что-то осталось, какие-то угольки под пеплом. Может быть, этот непомерный груз – добро, зло, любовь, ненависть – можно разделить на двоих, может быть, душа бессмертна, может быть, свет жив…
Вот это «может быть» его и сгубило. Он дал слабину, и наказание последовало незамедлительно. Он наказан за «может быть». Возможно, Бог зачтет ему это «может быть», но дьявол-то возьмет верх. Как всегда. Дьявол всегда побеждает, пользуясь слабостью Господина Может Быть.
Что ж, ему остается выпрямиться и ждать, и он выпрямился и стал ждать, последний защитник крепости, старый, обоссавшийся, больной, ни на что не надеющийся, ни во что не верящий, невозмутимый, готовый к забвению, стал ждать, когда огонь сначала разгонит тьму, а потом сожрет и испепелит старого дурака, Господина Может Быть, допустившего ошибку, и вдруг старик с изумлением понял, что ничуть не жалеет об этой ошибке, не жалеет о том, что она привела к тому, что он сидит тут, обоссавшийся и больной, прибитый гвоздями к столу, и ждет смерти, потому что те минуты, когда она прижималась к нему своим детским горячим телом, обнимая его руками за шею, и были правдой, а все остальное ложью, все было ложью – и ее похоть, и эти гвозди, и огонь, уже прорвавшийся в комнату и подбиравшийся к босым ногам, понял, что его ошибка и была смыслом и центром жизни, что его ошибка и была Богом, а все остальное – неправдой, и эта властительная мысль захватила его целиком, захватила с такой силой, что старик даже не заметил смерти…
Пиджак Семеныч
Когда сердце жены перестало биться, Андрей Семенович Хохлов поцеловал ее сначала в правый глаз, потом в левый, потом снова в левый, вышел из палаты и попросил врачей и медсестер хотя бы десять-пятнадцать минут не беспокоить Лидию Петровну:
– Дайте ей побыть одной, она всю жизнь об этом мечтала, но не получалось. Это не против правил?
В строгом сером костюме-тройке, застегнутом на все пуговицы, невозмутимый, с благожелательной улыбкой на гладко выбритом лице, он казался воплощением спокойствия и здравомыслия.
Заведующая онкологическим отделением – крупная дама с седым ежиком на голове и ярко-красными клипсами до плеч – внимательно посмотрела на него и кивнула:
– Хорошо.
Хохлов поблагодарил, сел в машину и уехал домой, где его ждали сыновья и дочь. Ужин прошел в молчании. Когда старший сын спросил, надо ли приглашать на похороны оркестр, Андрей Семенович сказал:
– Нет, слишком шумно.
После ужина дочь заговорила о том, что отцу в такой день негоже оставаться одному, но Андрей Семенович сказал, что именно сегодня нуждается в одиночестве.
Проводив детей, он заперся в спальне, достал из обувной коробки толстую тетрадь и принялся рвать и жечь бумагу. Ему не хотелось, чтобы сыновья и дочь узнали о том, что у их матери был любовник. Он был всегда откровенен с детьми, но было в жизни что-то, о чем стыдно говорить вслух, и он об этом не говорил. Не стал говорить и на этот раз.
Лидия Петровна, женщина эмоциональная да вдобавок учительница русского языка и литературы, до самой смерти сочинявшая стихи, называла мужа «благородным воплощением нормы», той нормы, которая требует от человека твердости, стойкости, а подчас даже бесстрашия, той нормы, которая – и только она – позволяет человеку отличать добро от зла.
Андрей Семенович считал свою работу в военной прокуратуре такой же рутинной, как у сантехника, починяющего унитазы, или у Бога, заставляющего солнце вставать на востоке.
Был он человеком малоразговорчивым. После возвращения из Афганистана, где он был дважды ранен и награжден орденом Красной Звезды, его все спрашивали: «Ну что там? Как там?» И на все эти вопросы Андрей Семенович отвечал одинаково: «Жарко».
Он был из тех людей, которые если говорят «да», то это значит «да», а если говорят «нет», то готовы отвечать за свое «нет» хоть на Страшном суде. Об этом знали и коллеги, и начальство, а потому Андрея Семеновича и не втягивали в сомнительные дела. Он не сделал блестящей карьеры, но не запятнал репутации и дослужился до полковника юстиции.
Один из коллег, Артамонов, известный в прокуратуре весельчак и острослов, постоянно подшучивал над Хохловым, говорил, что Андрей Семенович – человек, родившийся в пиджаке, застегнутом на все пуговицы, и даже спящий в пиджаке, застегнутом на все пуговицы. Коллеги в шутку звали Хохлова Пиджаком Семенычем.
Был он невысоким крепышом с рябоватым лицом и седым ежиком на круглой голове, а Лидия Петровна – малокровной худышкой с детскими ногами, рыжеватой и близорукой.
Жизнь их была, в общем, заурядной: рождение детей, получение новой квартиры, цветы по праздникам, замена черно-белого телевизора на цветной, размолвки, примирения, покупка «жигуленка», потом «опеля», отдых в Анапе или Евпатории по профсоюзной путевке, книги – много книг. Андрей Семенович любил Честертона, Лидия Петровна – Блока. В воскресенье за ужином он выпивал рюмку водки, она – бокал красного. Сын-инженер называл их отношения «далеко зашедшей диффузией металлов».
За день до смерти жены Андрей Семенович наткнулся на ее дневник, в котором та признавалась в любви к некоему Сергею, Сереже, вспоминала их встречи, перебирая детали, иногда впадая в напыщенность, иногда в слезливость. Поначалу он подумал, что Лидия Петровна все это выдумала – и эту «счастливую дрожь нутра», и «лучистые глаза», и «пьянящую сперму», и «триста тридцать три тысячи жутких поцелуев», но некоторые детали убедили его в том, что это не вымысел. Эта ее внезапная страсть к кружевному нижнему белью смелых фасонов, к тяжелым маслянистым ароматам, к экспериментам в постели – тогда он отнесся с пониманием и сочувствием к неловким попыткам жены вернуть молодость. Она вдруг начала курить, читать Теренса Пратчетта и называть мужа «милым». Оказывается, она жила двойной жизнью, у нее был семнадцатилетний любовник, они спаривались на полу в гостиной, пока Андрей Семенович пропадал в командировках, а когда он возвращался домой, встречала мужа как ни в чем не бывало, и он ничего не подозревал…
Сидя у постели умирающей жены, он держал ее руку в своей и пытался понять, что же он чувствует. Неверная жена, обманутое доверие, слепой муж – все это такая горькая пошлость. Он не испытывал ни обиды, ни растерянности, ни гнева, словно отупев от боли.
Он смотрел на осунувшееся лицо Лидии Петровны, оглушенной морфием, и чувствовал жалость, только жалость. Но когда оставался наедине с собой, из каких-то неожиданных щелей души начинало подниматься что-то омерзительное, огромное, темное, пытаясь захватить его целиком и пугая своей безжалостной безымянностью.
Однажды ночью Андрей Семенович вспомнил, как в детстве на его глазах поезд сошел с рельсов и с надрывным скрежетом, визгом и треском, с хрустом круша шпалы, взрывая щебень и песок, пополз с насыпи, и он тогда бросился наутек, не разбирая дороги, ничего не слыша и не видя, и вдруг проснулся, вскочил, замер посреди темной спальни, весь потный, дрожащий, задыхающийся, мычащий, а утром долго стоял под душем, и весь день чувствовал себя разбитым, на ночь выпил водки, но сон повторился, и повторялся с той поры почти каждую ночь…
На похоронах он мучился тем, что не может сосредоточиться на чем-то важном, может быть, на главном, на том, о чем следует думать в церкви и на кладбище, а думает о дневнике жены и неразношенных туфлях, которые дернул его черт надеть именно в такой день. На поминках он мучился тем, что не может отвести взгляда от пышной груди дальней родственницы, надевшей платье со слишком глубоким вырезом. Ногти у священника были аккуратно подстрижены и покрыты бесцветным лаком, и это тоже мучило Андрея Семеновича, потому что в такой день стыдно обращать внимание на чужие ногти.
Стояла хорошая погода, и после поминок Андрей Семенович решил прогуляться.
Сын довез его по Садовому до Каретного Ряда, и Хохлов неспешным шагом дошел до Пушкинской площади, выпил кофе на Тверской и выкурил сигарету.
