Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен
– Шестнадцать. Скоро шестнадцать.
– Ложись.
Она легла, широко развела ноги, согнув в коленях.
– На живот, – сказал Илья Ильич, снимая штаны и не глядя на девушку.
Она послушно перевернулась, прижалась щекой к подушке и приподняла задницу.
На следующий день Илья Ильич показал Лоне усадьбу.
Заборов здесь не было: поблизости уже лет пятнадцать никто не жил – несколько заброшенных домов в лесу вросли в землю и покрылись мхом, а дорога, соединявшая с ближайшей деревней, превратилась в тропку, едва различимую в высокой траве.
Весной старик вскапывал пять-шесть грядок под зелень, рядом сажал картошку. Держал несколько ульев, двух свиней, десятка два кур, полтора десятка кроликов, иногда заводил бычка. Летом ловил сетью рыбу – в озере водились лещ, плотва, окунь. Гнал самогон, выращивал табак, хотя курил мало. В просторных кладовых и в погребе висели окорока в холщовых мешках, стояли бочки с солониной и квашеной капустой. Азартным охотником он не был, но зимой всегда держал ружье под рукой: волки бродили вокруг усадьбы, выли, пугали скотину. Раза два в месяц выкатывал из сарая мотоцикл с коляской и отправлялся за покупками в Даево, большое село с церковью и школой, лежавшее километрах в пятнадцати от хутора. Возвращался с солью, сахаром, мукой и порохом.
Друзей у него не было, гостей не звал, в Бога не верил.
– Понятно, – сказала девушка. – А там что?
Метрах в ста от хутора стоял довольно крепкий сарай, сложенный из бревен, строение без окон, запертое на большой замок. Вокруг сарая были навалены кучи отбросов, над которыми гудели мухи.
– Ничего, – сказал старик. – Тебе туда нельзя.
– Понятно, – повторила девушка.
Вечером, однако, она украдкой последовала за стариком, который понес в сарай кастрюлю с едой.
Когда он открыл дверь сарая, из глубины пахнуло вонью, перебившей запах гниющих отбросов, которые валялись вокруг.
Лона подползла поближе и услыхала, как старик бренчал в сарае каким-то железом и с кем-то вполголоса разговаривал. Ему отвечал мужчина. Но слов Лона не разобрала.
Всю неделю она помогала старику ловить рыбу, таскать ее на берег, чистить, солить. Рыбы оказалось так много, что не хватало соли, и в субботу Илья Ильич поехал в Даево.
Дождавшись, когда звук мотоциклетного двигателя стихнет в лесу, девушка пробралась огородом к запретному сараю. Подкралась, осторожно ступая среди куч отбросов, приложила ухо к стене. Долго стояла, прижавшись к бревнам, но ничего не услышала. Наконец не выдержала, подошла к двери и постучала кулаком.
– Эй, кто там?
Из щелей в двери тянуло тошнотворным запахом.
Постучала сильнее, повысила голос:
– Ты там кто, эй? Ты живой?
Запах усилился, словно тот, кто находился в сарае, приблизился к двери.
За дверью звякнуло.
– Ты здесь, что ли? – спросила Лона.
Снова звякнуло, и хриплый мужской голос прорычал:
– Прижмись!
– Что?
– Прижмись к двери! – прорычал мужчина. – Сними с себя все и прижмись!
Она огляделась – никого вокруг не было, быстро сняла платье, прижалась голым телом к двери и услыхала, как мужчина за дверью втягивает ее запах ноздрями, шумно выдыхает и снова втягивает, стонет, выдыхает, стонет и втягивает.
Звук его дыхания и его мерзкий запах сдвинулись ниже.
Девушка прижалась лобком к доске, мужчина засопел, зарычал, за дверью опять звякнуло, и в этот миг Илья Ильич схватил Лону за ухо и повел домой.
– Тебя за это били, а? – спросил он, вталкивая ее в прихожую. – За это? За непослушание? За любопытство?
Усадил ее на стул в кухне, сел напротив.
– За это? – повторил он. – На меня смотри!
Она подняла голову, но промолчала.
– Я тебя бить не буду, – сказал он. – Прогоню. А вернешься – пристрелю. Поняла?
Лона кивнула.
– Посидишь сегодня под замком.
Вернувшись поздно вечером из Даева, он нашел Лону в кухне.
Она по-прежнему сидела голая в кухне на стуле.
– На-ка. – Илья Ильич бросил на стол большой пакет. – Оденься.
В пакете оказались два платья, юбка, тонкий свитер, колготки, два лифчика, несколько футболок и блузок, сандалии, туфли на высоком каблуке, кружевные трусы, сверток с губной помадой и тушью для глаз, коробочка с серьгами. Серьги были красивые – золотые, тяжелые, с красными камешками.
К ужину Лона вышла в новом платье, в туфлях на высоком каблуке и с серьгами в ушах. Она подвела глаза и накрасила губы.
– Да ты у нас красавица, – насмешливо сказал старик. – Садись-ка, все стынет.
Выпив самогона, спросил:
– А забеременеть не боишься?
– Нет, – сказала она. – Они сказали, что детей у меня не будет.
– Кто это они?
– Привели какую-то тетку, она сделала аборт и сказала, что детей не будет.
Старик закурил.
– Нравится, значит, тебе это дело, да? С мужиками – нравится? Сколько их у тебя было? Трое? Пятеро? Десятеро?
Лона подняла голову от тарелки и улыбнулась.
Старик впервые увидел, как она улыбается: улыбка у нее была нехорошая, темная.
Что ж, холодно подумал он, она пришла с юга, где испокон веку жило зло, и у нее были и время, и условия, чтобы пропитаться этим тысячелетним злом так, что ни в теле, ни в ее душе не осталось ни одной свободной клеточки…
Осень и зиму они прожили тихо, спокойно.
С каждым днем спать ложились все раньше, просыпались все позднее.
В начале ноября старик заколол поросенка, Лона помогала солить мясо.
В новогоднюю ночь под бой кремлевских курантов выпили шампанского, старик подарил девушке золотое кольцо с прозрачным искристым камнем и тонкую цепочку с крестиком.
В феврале Илья Ильич подстрелил у крольчатника матерого волка.
В марте Лона провалилась под лед, торопясь к старику, который дергал налимов из проруби. Илья Ильич долго вытаскивал ее из воды, потом отпаивал чаем с медом, но это не помогло – у девушки поднялась температура.
Илья Ильич сунул в рюкзак канистру самогона, встал на лыжи, пересек озеро по льду и на другом берегу, в деревне Римской, раздобыл антибиотики, жаропонижающее, коньяк, лимоны, грецкие орехи и красное вино. Он кормил Лону таблетками, давал красное вино с куриными желтками и подкармливал кашицей из орехов, лимонного сока и коньяка. Она плохо засыпала, и он брал ее на руки, качал, расхаживая с суровым лицом по комнате туда-сюда, и мычал «Серенького волчка» без слов. В такие ночи он ложился на полу, чтобы Лоне было не тесно спать. Через две недели она выздоровела.
Весна была сильной, скорой. За несколько дней на озере растаял лед, лесные ручьи вернулись в свои русла, солнце светило ярко, на опушках появились белые и синие цветы, названия которых Лона не знала.
Незадолго до Пасхи старик поехал в Даево за покупками, долго не возвращался, и девушка отправилась на поиски. Нашла она его километрах в трех-четырех от хутора. Старик лежал в овраге, рядом с мотоциклом, вокруг валялись мешки, коробки и пакеты. Илья Ильич не мог толком объяснить, что случилось. Сердце, наверное. Потемнело в глазах – очнулся на земле.
Ноги у него плохо слушались, и девушке пришлось тащить его на себе до самого дома. Старик был тяжел, через каждые сто шагов приходилось останавливаться, чтобы перевести дух. Илья Ильич скрипел зубами, чертыхался, сопел. Пошел дождь, оба промокли насквозь. До хутора они добрались в темноте. Девушка уложила старика в постель, растерла его скипидаром, дала таблетку, напоила чаем с медом, а потом взяла тачку, в которой возили навоз на огород, и вернулась к мотоциклу за покупками, разбросанными по земле.
Утром старик попытался встать с постели, но у него не получилось. Девушка накормила его яичницей, напоила чаем с коньяком, и Илья Ильич заснул.
Потом она нарезала колбасы, копченого мяса, хлеба, сделала бутерброды с сыром, налила в термос чаю, подвела глаза, накрасила губы, сняла лифчик и трусы, надела ночную рубашку, накинула на плечи пальто, сложила еду, термос и бутылку коньяку в мешок, взяла ключи и пошла к сараю, стоявшему на отшибе.
Постучала в дверь.
– Эй, ты живой там?
Голос у нее дрогнул.
За дверью звякнуло.
Лона отперла замок, толкнула дверь, остановилась на пороге, вглядываясь в темноту.
– Иди сюда, – прохрипел в глубине сарая мужчина. – Здесь я.
И как только она переступила порог, он сбил ее с ног, повалил, рванул на ней пальто, навалился, зарычал, впился, ворвался, и они заколотились, забились на полу, звякая цепью, среди кусков копченого мяса, хлеба и ложек, захрипели, завыли оба в унисон, Лона вцепилась зубами в его плечо, и никогда еще ей не было так хорошо, как в тот миг, когда она ощутила на своем лице его смрадное дыхание…
Потом она помогла ему освободиться от цепи, и мужчина набросился на еду.
– Как тебя звать-то? – спросила она.
– Ипполит, – прорычал он, давясь едой.
– Смешное имя, – сказала она. – И долго ты здесь сидишь?
– Долго. – Он поднял голову, посмотрел на нее, шевеля губами. – Три тысячи сто двадцать четыре дня, если считать сегодняшний.
