Юрий Буйда - Покидая Аркадию. Книга перемен
Стояла хорошая погода, и после поминок Андрей Семенович решил прогуляться.
Сын довез его по Садовому до Каретного Ряда, и Хохлов неспешным шагом дошел до Пушкинской площади, выпил кофе на Тверской и выкурил сигарету.
Он старался не думать о дневнике Лидии Петровны, а особенно о том, что чувствует сейчас, потому что не умел и не любил копаться в своей душе. Он не страдал нравственным косоглазием – так его любимый Честертон называл склонность человека смотреть в себя, а не на мир, и с удовольствием любовался стройными ножками молодых женщин, бежавших мимо за его спиной и отражавшихся в витрине книжного магазина.
У памятника Юрию Долгорукому он обратил внимание на девочку лет шестнадцати-семнадцати, которая собирала подаяние в толпе. Она была похожа на китаянку или кореянку, красива детской глуповатой милой красотой, в платке, надвинутом на лоб, в тесных джинсах, старой куртке, с рюкзаком за спиной, и при ходьбе припадала на левую ногу. В руках она держала картонку с надписью «Подайте на операцию», медицинскую справку, завернутую в пленку, и полиэтиленовый пакет для подаяний. Никто не подавал. Вскоре она спрятала картонку в пакет, убрала пакет в рюкзак, купила мороженое и побрела вниз, к Манежной, уже не припадая на левую ногу. Несколько минут постояла на углу Охотного Ряда, глядя на Кремль, потом спустилась в метро.
Андрей Семенович потерял девочку из виду у касс, снова увидел ее внизу, на платформе, в окружении полицейских. Один из них вертел в руках медицинскую справку.
– Гипоплазия тазобедренного сустава, – сказал он, возвращая ей справку. – Значит, хромаешь… ну хромай дальше, только не побирайся…
– А сустав у нее ничего, – сказал другой полицейский, провожая взглядом девочку, которая удалялась, ловко прихрамывая. – Очень даже ничего…
Хохлов прибавил шагу, поймал девочку за рукав.
Она вжала голову в плечи, обернулась.
– Не бойся, – сказал Андрей Семенович. – Как тебя зовут?
– Ну Лиза, – ответила она. – А тебе что?
– Пойдешь со мной, Лиза? Не бойся…
– А я и не боюсь.
– Ко мне пойдешь? Ты же, наверное, голодная?
– Ничего я не голодная, – сказала она. – Ну ладно. Сколько?
– Что сколько?
– Сколько дашь? Тыщу дашь?
– Тыщу… – Андрей Семенович достал из бумажника пятисотрублевую купюру. – Остальное потом, хорошо?
– Ладно, – сказала она, пряча купюру за пазуху. – Только без орала. Анал сколько хочешь, а орал – нет. Меня с него рвет.
– Орал?
– У меня рот маленький, – сказала она. – Мелкий.
– А-а… нет, просто пойдем… дай руку…
– Руку еще зачем?
– Не хочешь – не надо…
– Ну ладно. – Она взяла его за руку. – Теперь доволен?
– Хорошо, – сказал Андрей Семенович. – Молодец.
Наверху он поймал такси.
Они сели сзади и всю дорогу держались за руки.
Лиза искоса поглядывала на Хохлова, покусывая губу и морща лоб. Рука ее потела и подрагивала. Андрей Семенович, взволнованный, с красным лицом, глубоко дышал, втягивая ноздрями запах ее тела, но ни разу на нее не взглянул.
В супермаркете, занимавшем весь первый этаж жилого дома, он купил водки, вина, сыра, ветчины, хлеба, лимонада и несколько шоколадок. Он тыкал пальцем в шоколадку – она кивала, и он покупал.
В прихожей она ловко скинула растоптанные туфельки, сняла рюкзак, прошла в гостиную, села на диван, подпрыгнула.
– Класс, – сказала она. – Это твоя квартира?
– Да.
– А жена где?
– Нету жены. Сегодня похоронил.
Она встала, подошла к комоду, на котором стояла фотография – Андрей Семенович в мундире об руку с Лидией Петровной.
– Ты военный, что ли?
– Вроде того.
– Ну ладно, а где здесь помыться можно?
– Там. Дверь справа.
Он порезал мясо, сыр, хлеб, открыл водку и вино, достал ножи и вилки из праздничного набора.
– Круто, – сказала она.
Андрей Семенович обернулся.
Она стояла в дверном проеме, завернувшись в полотенце, с мокрыми кудрявыми волосами, достававшими до плеч, босая – лак на ногтях ног кое-где облупился.
– Там халат висит, – сказал он. – Я сейчас…
В ванной он обнаружил на полотенцесушителе ее постиранные трусы и лифчик. Трусы были заношенные, а крючочки на лифчике разные – один белый, другой черный.
Он вернулся в кухню с махровым халатом. Лиза сбросила полотенце и, стоя к нему спиной, надела халат. Кожа у нее была смуглая, ложбинка на спине покрыта нежным пушком, на ягодице красовалась татуировка в виде дельфина.
– Тебе вина? – спросил он. – Да ты садись, садись…
– Не, вино я не пью, лучше водки.
Он разлил водку по хрустальным рюмкам.
– Ну, за знакомство!
Выпили.
Лиза взяла руками несколько ломтей ветчины и сыра, сложила, свернула трубочкой, откусила.
– Сама-то откуда? – спросил Андрей Семенович. – Откуда приехала?
– Я-то? Из Данкова.
– Данков… это где-то под Липецком?
– Ага, где-то. – Вытерла руки о полотенце. – Наливай, что ли.
Выпили.
– А ты любил жену? – спросила Лиза.
– Не знаю, – сказал Андрей Семенович. – Любовь – это для детей, а взрослые просто живут…
– Не, – сказала Лиза, – без любви нельзя. Без любви дети рождаются некрасивыми.
– Я об этом не думал, – сказал Андрей Семенович. – Я всю жизнь жил готовыми делами, которые не я придумал. Другие придумали, а я только исполнял. Привык. Наверное, мне нельзя думать обо всем этом… душа, любовь, смысл жизни – мне об этом думать противопоказано. Пытался – не получается. Я даже не понимаю, что чувствую. Вот жена умерла – это горе, а я не чувствую. Перед самой ее смертью узнал, что она мне изменяла… это же обидно, оскорбительно, унизительно – а я не чувствую… она лежит в палате без сознания, и мне ее жалко, и мне стыдно, и все, ничего больше не чувствую… почему мне стыдно, если стыдно должно быть ей, – не понимаю… наверное, потому, что она уже не могла ничего чувствовать, а я еще мог, вот мне и было стыдно… попробовал о душе думать, заглянул в нее, а она вся загромождена каким-то хламом… какие-то стулья, книги, занавески, кредит на машину – и ничего своего…
– А у тебя и машина есть?
– Есть. «Опель».
– А я «мерседес» люблю, – сказала Лиза. – Красивая машина «мерседес».
– Нет, – сказал Андрей Семенович, – мне это противопоказано. У меня непереносимость лактозы, нельзя ничего молочного, даже сыра нельзя, вот так и с этими делами, с душой и любовью… противопоказано…
– Как тебя зовут?
Он усмехнулся.
– Олег.
– Не, – сказала Лиза. – Какой ты Олег? Олег высокий, блондинистый, а ты – ты настоящий Николай. Или Мишка.
– Андрей я, – сказал Хохлов. – Андрей Семеныч. А друзья дразнят Пиджаком. Пиджак Семеныч.
– Пиджаки любишь? – Лиза рассмеялась. – Пиджак Семеныч! Ну надо же!
Она села к нему на колени, обняла за шею.
– Не плачь, Пиджак Семеныч, а то я тоже сейчас разревусь.
– Я не плачу, – сказал Хохлов, – я людей убивал и не плакал… мне это противопоказано…
– На войне убивал, что ли? – Она зевнула. – На войне все убивают. Может, пойдем уже?
Они выпили по рюмке и отправились в спальню.
Лиза сбросила халат и залезла под одеяло. Андрей Семенович снял пиджак, рубашку, брюки, носки, сложил на стуле и лег рядом с ней.
Лиза хихикнула.
– Ты чего, так и будешь лежать? Ты меня потрогай, что ли. Дай-ка руку-то… – Положила его руку на свой живот. – Если не хочешь, тогда спи, что ли… тогда давай поцелуемся – и спать…
Он поцеловал ее – она ответила, прижалась к нему животом.
– Может, снимешь трусы-то? – прошептала она. – Трусы, говорю, сними…
Он снял трусы и выключил ночник.
Потом он принес вино, они выпили, закурили, Лиза стала рассказывать о себе, а Андрей Семенович лежал на спине и молчал. Он слишком поздно стал думать о том, против чего у других людей с юности вырабатывается иммунитет, и понимание трагизма жизни и неразрешимости этого трагизма входили в их жизнь естественным или, во всяком случае, привычным образом, как намозоленная шея в хомут, а он ко всему этому просто не привык, и теперь у него появились чувства, которых он никогда по-настоящему не знал, хотя и много читал, и включилось дремавшее всю жизнь воображение, и он растерялся, не понимая, что с этим делать.
И что делать с этой девочкой – этого он тоже не знал. Не понимал, чем она его вдруг привлекла, почему он привел ее к себе и занялся с нею любовью, ведь с ним никогда такого не случалось, все это было внове, и он не мог справиться с этой новизной. Новизна всегда была для него новыми покупками, новыми знакомствами или новыми могилами, а эта новая новизна была чем-то пугающим, страшным, грозным, потому что была она совершенно непонятной и постыдной…
Он курил и слушал Лизу, которая рассказывала о какой-то «мамке», следившей за тем, чтобы девочки вовремя сдавали выручку – пятьсот рублей, а все, что сверх, они оставляли себе, а пятьсот рублей каждый день вынь да положь, поди-ка их заработай, когда все москвичи такие жадные, вот и ходишь целыми днями по метро, из вагона в вагон, и все без толку, а вечером возвращаешься в квартиру, где живут еще шесть девочек, съешь стакан доширака, выпьешь пивка, посмотришь телик, потом придет Дауд, проверит, все ли дома, все ли в порядке, и, может, ляжет с кем-нибудь, с какой-нибудь полусонной девчонкой, привычно раздвигающей ноги и думающей о салоне красоты, куда она устроится работать, как только поднакопит денег, а потом они засыпают, спят вповалку на полу, натянув одеяла до ушей, молодые, глупые, жадные, некрасивые, никому не нужные и нелюбимые, нет, нелюбимые…
