Борис Шапиро-Тулин - Один счастливый случай, или Бобруйские жизнелюбы
А между тем развязка стремительно приближалась.
Двадцать третьего февраля, в День Красной армии – авторы «Жития» этот момент выделяют особо, – он пришел слегка навеселе, гордый тем, что руководство отметило его труд почетной грамотой. Чтобы хоть как-то заинтересовать Малку своей персоной, он стал взахлеб рассказывать ей о том, как высоко ценит его начальство. Этот вывод он сделал из того, что ему одному из всего отделения было доверено секретное мероприятие: вместе с особистами приступить по приказу товарища Сталина к формированию составов, в которые планировалось загнать все еврейское население страны и отправить его за Урал, подальше от насиженных мест.
Закончив свой взволнованный монолог, Василий Бусел вдруг осекся. Он внезапно осознал, что, во-первых, только что выдал государственную тайну, а во-вторых, что Малка принадлежит как раз к тому самому народу, который ему, лейтенанту милиции, предстояло загнать в товарные вагоны и отправить в долгий и тяжелый путь.
Странная Малка, как утверждает легенда, поняла, что настал ее час.
Она хорошо представляла, что значат все эти теплушки, за которыми на всем протяжении пути будут следить солдаты с рвущимися на поводках собаками, что значат трупы, которые они будут принимать сквозь проемы со скрежетом отъезжающих в сторону тяжелых дверей, что за горестные стоны будут сопровождать все эти набитые людьми эшелоны, обреченные оплачивать свой путь все увеличивающейся в размерах смертельной данью.
Когда-то отец Малки любил повторять короткую притчу: «Если бы все могли повесить свою судьбу на гвоздь и заменить ее на любую другую, каждый взял бы снова свою вязанку страданий, потому что беды других показались бы ему еще ужасней». Теперь пришла пора Странной Малки взвалить на себя, кроме собственной беды, еще и вязанку страданий всего ее народа. Только она, как когда-то учил ее отец, могла ценой собственной жизни предотвратить непоправимое.
С этого момента передаваемая из уст в уста легенда обросла такими подробностями, будто ее авторам удалось каким-то образом проследить за каждым движением своей героини. Если записать все, что я услышал, не упуская ни одной, самой мелкой, детали, то получится следующее.
Поздним вечером, когда Василий уже уснул, Странная Малка зажгла керосиновую лампу и спустилась в погреб. В небольшом его пространстве, аккуратно выложенном кирпичом, стояло несколько рассохшихся бочек, да на полках, которые шли по периметру, находилось десятка два чудом уцелевших, затянутых паутиной банок. Малка отодвинула одну из них и долго шарила рукой по стене, пока не нащупала кирпич, который неожиданно легко повернулся вокруг какой-то невидимой оси. И точно так же, как этот первый, один за другим повернулись еще несколько, образовав проем, в котором Малка, подняв лампу, обнаружила завернутый в старый шерстяной платок футляр с отцовским инструментом.
Поднявшись наверх, она кончиком ножа вспорола красную бархатную обшивку, осторожно вытащила из-под нее потемневшие от времени листки и, стараясь запомнить, долго вчитывалась в то, что было на них написано. Потом вскипятила на примусе воду, достала из какого-то потаенного места помазок и бритву, отрезала ножницами свои длинные, рассыпанные по плечам волосы и, намылив голову, тщательно сбрила их остатки. Покончив с этим, она взяла из шкафа несколько чисто выстиранных ночных рубашек, выбрала ту, что была белого цвета, надела ее и, стараясь не шуметь, вошла к сопевшему во сне Василию.
Отделять от стены портрет Сталина, который был прикреплен над кроватью, оказалось делом неудобным. Очевидно, в этот момент Василий почувствовал, что кто-то возится прямо над ним, но вида не подал, притворившись спящим.
Когда портрет оказался наконец в ее руках, Малка, как показалось ей, бесшумно и незаметно выскользнула из комнаты.
Василий сел на кровати и прислушался. Через некоторое время с легким стуком закрылась входная дверь. Он мгновенно, как по тревоге, натянул на себя форму и выбежал из дома. Ночь была беззвездной и не по-февральски теплой. Тишина стояла неправдоподобная, только редкая капель обозначала себя сердитым цокающим звуком. Малки нигде не было. Василий выглянул за калитку и в черном, почти непроглядном ночном воздухе с трудом различил ее высокую фигуру, быстрыми шагами удалявшуюся в сторону речки.
Теперь он уже ни на миг не выпускал ее из виду. Прокрался вслед за ней через деревянный, уже полностью очистившийся от снега мост и затаился за густыми прибрежными кустами.
Странная Малка остановилась по другую их сторону, совсем недалеко от него. Он слышал ее учащенное дыхание, видел, как она сбросила пальто и, оставшись в одной длинной до пят белой рубахе, опустилась на колени. Пальцем левой руки она обвела вокруг себя черту, которая, видимо, как некая граница, должна была отделить ее от остального мира. Слова, которые затем Малка стала монотонно произносить, показались Василию настолько непонятными, что он даже не пытался вникнуть в их смысл.
Продолжалось все это достаточно долго. Фраза за фразой, как некое бесконечное кружево, обволакивали пространство, и, словно им в ответ, среди непроглядной темноты начали вспыхивать странные огоньки. Они то собирались вместе, то снова рассыпались в разные стороны, но с каждым мгновением все ближе и ближе подбираясь к тому самому кругу, внутри которого стояла на коленях Малка.
Когда огоньки, как маленький потрескивающий костер, зависли прямо над ней, Малка достала из рукава рубашки сверток с отрезанными волосами и положила его прямо перед собой. Один из огоньков соскользнул вниз, и волосы тот час же вспыхнули, неожиданно ярко осветив все вокруг. Малка поднялась с колен, достала запрятанный в другой рукав портрет Сталина, бросила его в пламя и, воздев руки к небу, произнесла четко и громко:
– Именем святого Элоима, именем духов Касиеля и Афиеля к тебе обращаюсь, Спаситель. Защити народ мой от тяжких страданий и злых козней. Пусть отсохнет рука злодея, поднявшего ее на детей наших. Позволь жить нам во имя Любви и Света. Да будет так во веки веков! Аминь.
Только после этих слов Василий наконец решился. Напролом, раздирая в кровь острыми ветвями руки, бросился он к рухнувшей на землю Малке. Но та, похоже, его уже не видела. Перед ним на чернеющей проталине лежала, распластавшись, женщина, и лицо ее без единой кровинки было таким же белым, как ее белая длинная до пят рубаха. Он поднял ее и понес домой, с трудом преодолевая желание выть на всю округу от ужаса, который только что испытал.
Очнулась Малка у себя на тахте, укрытая тяжелым ватным одеялом. Василий сидел рядом и смотрел на нее не отрываясь.
– Ищете смерти? – спросил он.
Странная Малка ничего не ответила, она подумала только, как жаль, что Ёселька вернется, а ее уже не будет.
Утром Малку забрали. Девять дней она просидела в камере предварительного заключения, а когда пришло известие о том, что Сталин скончался, Малку приволокли в кабинет следователя, бросили на пол, и четверо здоровых мужиков избивали ее сапогами до тех пор, пока она не перестала подавать признаков жизни.
Василий сидел в это время в доме на берегу реки Вонючки, глушил стакан за стаканом водку и слушал траурные марши, которые неслись из тарелки репродуктора. Потом он кинул в кучу тряпья, разложенного на полу, несколько горящих спичек, взял со стола футляр с гобоем и, пошатываясь, отправился отдавать рапорт с просьбой уволить его из рядов доблестной милиции. Он даже не оглянулся, чтобы посмотреть, как горит дом.
Вот и вся легенда о Странной Малке.
Здесь можно было поставить точку, если бы не каприз судьбы, который дал этой истории неожиданное продолжение. В 1954 году, когда из лагерей стали выпускать политзаключенных, в нашем городе объявился Ёселька. В этом беззубом старике с пустым рукавом вместо левой руки – а ведь ему тогда едва исполнилось тридцать три – никто, естественно, не признал сына Странной Малки. Поскольку родовое гнездо Ёсельки сгорело, то власти сочли за лучшее определить его в странное учреждение, которое называлось Дом инвалидов. Стояло оно на пересечении улицы Ленина (бывшая Шмочегасс) с Интернациональной (бывшая Вейзмирштрассе) и пользовалось в городе дурной славой. Ни один дебош на рынке не обходился без представителей этого славного заведения.
Ёселька, впрочем, драчливостью не отличался. Он работал в местной мастерской сапожником, и надо было видеть, как виртуозно одной рукой управлялся он с дырявыми подметками и стертыми каблуками. В его комнате на тумбочке около кровати всегда лежала стопка книг, а под подушкой самая любимая – «Фауст» Гёте в подлиннике. Я утверждаю это с абсолютной уверенностью, потому что наша школа взяла шефство над Домом инвалидов, и мы раз в месяц устраивали перед его обитателями различные представления. Мне было поручено читать стихи собственного сочинения, и Ёселька, то бишь Иосиф Францевич, был первым, кто по-взрослому, без всяких скидок разбирал мои незрелые опусы.
