Захар Прилепин - Грех (сборник)

Мгновенный снимок я положил в карман, чтоб проявился, не зацепив зимнего солнышка и слабого снежка.

Подъехал автобус, вышел водитель, раскрыл задние ворота своей колымаги.

Родственники куда-то убрели, даже тот, кто просил меня сделать снимок.

– Ну, чего, грузитесь, – предложил водила.

Вадя пожал плечами: он опять улыбался.

– Слушай, давай загрузимся, пока нет никого, – предложил мне Вова. – У меня уже ноги замёрзли. А то выйдут… будут топтаться тут…

Родственники вышли прощаться действительно не ранее чем через четверть часа, а бабушка уже была в автобусе.

К тому времени мы успели поругаться с водителем, требуя у него включить печку; он смотрел на нас как на придурков и не включал.

– Не скучай, бабка, сейчас поедем, – вполне серьёзно говорил я, но моих дурных братьев, притоптывавших ледяными ногами в окаменевших от мороза ботинках, это несказанно смешило.

– Что ж, и проститься нам не дадут? – сказал слезливый женский голос. Вслед за голосом открылась дверь, и мы увидели маленькое заплаканное лицо, едва видное в чёрных кружевах, настолько многочисленных, что уже неприличных.

– Нам опять её на улицу вынести? – нагло спросил Вова.

– Да чего уж… – ответила женщина.

К нам заскочил какой-то мужик, видимо, очень довольный, что гроб вытаскивать не стали.

– Замёрзли, пацаны? – спросил приветливо.

– А то…

Вот чего я никогда понять не могу, так это речей у могилы. Стоишь с лопатой и бесишься: так бы и перепоясал говорящего дурака, чтоб он осыпался, сука, в рыжую яму. Стыдно людей слушать, откуда в них столько глупости.

Забивать гробовые крышки длинными, надёжными гвоздями я тоже отчего-то не люблю; но, скорей, просто потому, что у меня это не получается так же ловко, как у Вовы. Он вгоняет гвоздь с трёх ударов – красиво работает…

Опускать гроб куда больший интерес: что-то в этом есть от детских игр, от кропотливых, юных, бессмысленных забав. В этом деле нам всегда помогает кто-то из мужиков, пришедших проститься: потому что нужны не три, а четыре человека.

А засыпа́ть и вовсе весело… Скинем куртки, по красивым нашим лицам стекает радостный, спорый пот, взлетают лопаты. Сначала громко, ударяясь о дерево, а потом глухо падает земля. Всё глуше и глуше. И вот уже остаётся мягкий холмик, и всю свою утреннюю над промёрзлой землёй работу мы свели на нет.

Здесь остаётся время хорошо покурить, пока все неспешно расходятся. Мы курим, слизывая с губ замерзающую солёную влагу. Сейчас нас отвезут на поминки, в какое-нибудь затрапезное кафе, и мы напьёмся.

Мы всегда рады, что сажают нас куда-нибудь с краю, а лучше за отдельный стол.

Я люблю дешёвые кафе, их сырой запах, словно там круглые сутки варится суп и в супе плавают уставшие овощи, чахлый картофель, расслабленная морковь, и кажется, в числе иного ещё случайный халат поварихи, если не весь, то хотя бы карман…

В дешёвых кафе тёмные оконца, на них потные изразцы, и подоконники грязны. Стулья, когда их отодвигаешь, издают гадкий визг по битым квадратам плитки, и столы раскачиваются, поливая себя компотом. У нас на столе компот, мне он не нравится, но я его выпью.

Сначала мы ведём себя тихо, съедаем всё быстро, поэтому новые блюда начинают разносить с нашего стола. Он всегда пустой, наш стол, через две минуты на нём нет даже горчицы, её Вова выскреб своими тяжёлыми, потрескавшимися пальцами; только серая соль комками осталась в солонке. Соль насы́пали бы на хлеб, но хлеб мы съели, едва рассевшись.

Через полчаса поминки становятся шумны, и нас уже никто не слышит и не видит. Иногда только кто-нибудь подсядет, скажет, что хорошая бабушка была. И мы выпьем с ним не чокаясь, хотя он норовит боднуть наши стаканы своим. Не привык ещё, у него это, быть может, первая бабушка, а у нас уже никто не вспомнит какая.

Вова, наглая его морда, сходив отлить, уже разузнал, где стоят ящики с водкой, числом два, и ухватил там бутылку без спроса – нам долго не подносят, а еды ещё много, насытив первый голод, мы начинаем расходовать её бережно.

Только поняв, что родные уже значительно поредели, а наши юные, непотребно весёлые голоса слишком громко звучат в опустевшем зале кафе, мы догадываемся, что надо собираться.

Глотаем пищу, засовываем надкусанный пирожок в карман, новую бутылку, разлив чуть не по целому стакану, выпиваем залпом и выбегаем на улицу, остудить горячие головы.

Курим, толкаемся, вглядываемся друг в друга нежно. Каждый не желает расходиться и ждёт, что события сами по себе примут какой-нибудь удивительный оборот.

– По домам пойдём или что? – спрашивает Вова, и я слышу в его голосе лукавство.

– Неохота пока, – отвечает Вадя, показывая, как приветливый конь, белые зубы.

И тут Вова достаёт из-за пазухи бутылку.

– Своровал, гадина! – смеюсь я. – Обокрал старушку, студент!

– Сам ты студент, – отвечает Вова весело; его слова не лишены уважения. Меня в нашей компании почитают за самого умного, хотя образование у меня такое же: скучная школа и «тройки» в аттестате.

Нам нужно найти себе место, и мы начинаем своё кружение по городу, всё меньше ощущая сырость в ногах и ледяные сквозняки, всё больше раскрывая воротники, задирая шапки, ртами снег ловя.

Мы не застали дома случайно помянутого дружка Вовы, то ли Вади, который вряд ли порадовался бы нам, но приютил бы на час; Вадина, то ли Вовина, тётка погнала нас, не открыв дверь; а шалавая подруга и Вади и Вовы, как выяснилось, съехала.

– Куда? – спросили мы у глазка.

– В деревню свою, – ответили нам из-за двери. – Из-за таких, как вы, коблов её из техникума выгнали…

Мужчина, сказавший нам это, ушлёпал тапками в глубь квартиры, не попрощавшись.

Вова позвонил ещё раз и, дождавшись ответа, склонил красное лицо к глазку.

– Сам ты кобел, – произнёс Вова раздельно.

Вряд ли кто-то ещё ждал нас в этом городе, и поэтому мы примостились на ступенях подъезда, расположившись в кружок на корточках: промёрзший бетон ступеней был невыносим, даже если куртка стягивалась к заднице.

Вова извлёк из куртки кусок колбасы, в треть батона, и ровно разрезанную наполовину буханку хлеба.

Настроение вновь расцвело, и сердце побежало.

Торопясь, мы выпили, передавая бутылку друг другу, порвали хлеб на части, по очереди вгрызлись в колбасную мякоть. Прихваченный с поминок пирожок пригодился.

Загоготали, вперебой говоря всякую ересь, вполне достойную стен этого подъезда.

Заворочался в железном замке ключ, и вышел мужик, общавшийся с Вовой.

Вова сидел к нему спиной и не обернулся – он в ту минуту снова тянул из горла и от такого занятия никогда не отвлекался.

– Может, кружку вам дать? – спросил мужик.

Я пил уже четвёртый месяц, и делал это ежедневно.

Дома – там, где обитал я, – жили моя мать и сестра с малым ребёнком, разведёнка.

Утром я не поднимался, чтобы не столкнуться с матерью, спешившей на работу. Она всегда оставляла мне на столе готовый завтрак, который я не ел. Не умею есть утром с похмелья.

Лёжа на кровати, мрачный, с раздавленной головой, я гладил руками свой диван и замечал, что лежу без простыни. И одеяло без пододеяльника.

«Опять обоссался…»

Зажмурившись от дурного, до спазмов в мозгу, стыда, я вспоминал, как ночью меня ворочали мать с сестрою, извлекая из-под меня простынь. А потом, с мягким взмахом, моё пьяное тело спрятали под другое, взамен промокшего, покрывало.

Пролежав час или около того, я выходил из комнаты, примечая, как сестра кормит грудью своё чадо, и быстро прятался в ванной. Там я не мылся, нет, я чистил зубы, с ненавистью, но не без любопытства разглядывая себя в зеркале.

«Вот ведь как ты умеешь, – хотелось сказать. – И ничего тебе… И всё тебе ничего».

Это началось в декабре, который был на редкость бесснежным. После того как выпал первый тяжёлый, ноябрьский, липкий снег – всё стихло, стаяло, вновь зачернели дороги и торчали гадкие кусты, худые и окривевшие от презрения к самим себе. Утром лужи покрывались коркой, а снега всё не было.

Помню, тогда ещё сестра вывозила ребёнка в коляске, одев его в сто одёжек и обернув трёмя одеяльцами. Он лежал там, не в силах даже сморщить нос, и дышал хрустким бесснежным морозцем.

Как-то раз я вывозил коляску в подъезд, ещё без ребёнка, которого, вопреки недовольному кряхтенью, одевала сестра.

Нажав кнопку лифта, я вспомнил, что не взял пустышку, хотя сестра только что говорила о том.

Вернулся в квартиру, схватил соску с кроватки и, выскочив в подъезд, увидел, как незнакомый мне мужик, нагнувшись из раскрывшего двери лифта, быстро рылся в нашей коляске. Он подбрасывал пелёнки, ворошился в подушечках и задевал обиженные погремушки.

– Ты что, сука? – спросил я опешившим голосом.

– А чего вы её тут поставили, – ответил он, ощерившись серыми зубами.