Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)
Таким был тот, застойный мир, что было не понятно, нужно ли гордиться заслугами перед ним. А вот отсутствием заслуг перед застоем, гордиться можно было точно.
Хотя он этого никому не говорил, но, наверное, у него были принципы даже в те времена, когда я так о многом не задумывался, что меня ни на что больше не оставалось.
Зато, теперь ему удается то, что мне самому удается не всегда – прямо смотреть в глаза своим сыновьям. Компенсация – так себе, для людей, которые так себе люди. То есть, для большинства из нас.Он не выдвинулся в «народные», а так и застопорился на «заслуженном» – мечте провинциалов.
А еще он стал таким умным, что ему даже иногда не хватает ума.
Наверное, вообще, умный – это тот, кто способен что-то не понимать…И то, что он не понимает, Эдуард Михайлович не считал странным: – Странным, Петр, – сказал он мне однажды, – Странным было бы, если б люди понимали все…
– Почему вы один, Петр? – довольно часто спрашивал он меня.
– Я не один, – отвечал я, и мы оба знали, что это правда и не правда, одновременно, – Я не один. Вокруг меня много хороших женщин.
– Не понимаю, почему вы не женитесь?
– Я бы женился, – улыбался я, хотя кошки на душе и поскребывали, – Только все, кого я мог бы «ощастливить», уже замужем.
– Не все, – проговорил Эдуард Михайлович.
И на этом, наш разговор закончился.…Однажды Плавский предложил мне съездить на его машине в салон на «Щукинской» – в некую столичную провинцию, время от времени поставляющую художникам деньги и получающую взамен околопередовые идеи от таких, как я.
Думающих, что они эти идеи имеют.
Мне там причитался небольшой гонорар, и я решил попользоваться машиной метра.
Знал бы я, чем это закончится – интересно, поехал бы я с ним или нет?……От «Щукинской», проехав эстакаду над двумя затонами, в которых одинокие рыбаки состязались с рыбой так активно, что забирались в воду по пояс, мы свернули не налево, к салону, а направо.
– Не удивляйтесь, Петр, я просто хочу познакомить вас с одной женщиной.
Мне нечем было ответить на эту незамысловатую уловку, и я просто промолчал.
В конце концов, мне не пришло в голову стать женоненавистником, даже после знакомства с очень многими женщинами…– …Я вам вот, что хочу сказать, Петр, – Эдуард Михайлович, на моих глазах превращался из нормального человека в доброжелателя. Впрочем, это его не портило.
Видимо, в этом деле существует самое универсальное оправдание – желание сделать лучше:
– Она, женщина нашего круга. Критик,…
Я промолчал потому, что никогда не считал критиков людьми моего круга, если, конечно, не иметь в виду геометрию Данте, потому, что критика – это месть разума чувствам, но слушал молча:
– Кроме того, сейчас она очень успешный менеджер, – беззантенчиво пользуясь моим молчанием продолжил Плавский, – Так, что, в любом случае, знакомство будет полезным.
– В любом случае, – подтвердил я, совсем не думая в этот момент о том, какими именно бывают случаи.– Между прочим, – продолжал Плавский, – Она не берет ни каких «откатов».
И вообще, взяток не берет.
– А почему она не берет взяток? – спросил я.
– Ничего себе, страну мы создали, если один интеллигент спрашивает другого, почему его знакомые не берут взяток?..
Виктор Михайлович замолчал, перестраиваясь из левого ряда в правый, а перерестроившись, переменил тему:
– Она не замужем, хотя весьма симпатична, и у нее очень красивые ноги.
Правда, довольно сложный характер.
– Если симпатичная, красивые ноги, и не замужем, то о том, что у нее сложный характер, я и сам догадался…Вообще-то, мне нужно было быть готовым к чему-то подобному, но когда дверь нам открыла Галкина, мне ничего не оставалось, как открыть рот. Мы, три человека, составляли на лестничной клетке некий треугольник, стороны которого несли в себе такое равенство, что это уже был не треугольник, а какая-то опора демократии.
Вряд ли Эдуард Михайлович подстроил нашу встречу умышленно, и, потому, мое удивление было оправданным. А то, что сама Галкина не удивилась, было лишь небольшим довеском к непредсталяемому. Она сделала шаг в сторону, приглашая нас в дом, и в это не сложное движение, Галкина уложила и «здравствуйте», и «проходите» – одновременно.
– Дай хоть вблизи на твою седину посмотреть, – проговорила она, глядя на меня, пропуская нас в комнату, – И зубы у тебя поредели.
– Ничего, – вздохнул я, – Рогами восполняю……Много лет назад у меня с Галкиной был какой-то уж слишком вялотекущий роман. Без начала, и почти без конца, так, одно продолжение.
Я не раз изменял ей, а ее встречали в ЦДХ с какими-то маринистами, баталистами и прочими инструкторами ЦК ВЛКСМ.
Последний раз мы с ней были в какой-то творческой командировке на Урале. Поехали после какого-то дурацкого спора по поводу толи фона в роли пейзажа, толи по поводу золотого сечения в пропорциях вертикали и горизонтали в натюрмотре. Мы были не то, чтобы в состоянии войны, скорее, в мирном противостоянии – так уж бывает: двое громко любят одного бога и тихо ненавидят друг друга.Помню, нам пришлось долго уговаривать дежурную администраторшу гостинцы дать нам один номер на двоих, и когда мы ее уломали, та выдала нам какую-то книгу, в которой мы должны были расписаться за то, что обязуемся выполнять правила поведения.
– А где можно прочесть эти правила? – довольно глупо спросил я.
– А вы, что сами не знаете, как нужно вести себя в гостинице?..Впрочем, это был мой не последний глупый поступок, если учесть, что на этюды в горы я поехал один.
Когда я вернулся, очередным дежурным администратором был мужчина.
– Скажите, моя спутница у себя?
– У себя, – ответил он, но посмотрел на меня довольно странно. И тогда я задал совсем уж неуместный, казалось, вопрос:
– А она одна? – и администратор замялся:
– Кажется… Не очень…
– Тогда, закажите мне билет на ближайший поезд до Москвы.
– Ближайший поезд до Москвы через шесть часов.
Но через два часа есть самолет.
Хотя, это дороже.
– Заказывайте на самолет. Для моей души это дешевле…После этого мы с Галкиной виделись от случая к случаю, то есть, можно считать, совсем не виделись; правда, до меня доходило, что она стала секретарем по идеологии в Архитектурном институте. Безвстречность наша продолжалась до тех пор, пока мы не оказались в одном отделении Союза художников.
Здесь уж не проходило ни одного заседания, без того, чтобы мы с ней не сцепились.
А потом, она организовала в «желтой» прессе небольшую, но противную компанию против меня.
Хорошо еще, что какой-то олух из прибалтов за меня начал заступаться, потому, что вступать в спор с Галкиной на страницах «Частной жизни» или «Ох! И Ах!» я бы не стал все равно.
Не знаю, за что она мне мстила; ведь даже денег в уральской гостинице я оставил ей вполне достаточно. Правда, это чем-то напоминало оплату услуг, хотя, официально, мы ездили не любовниками, а коллегами по творческой командировке.
Впрочем, я думаю, что понимаю, почему Галкина обижена на меня – как и всякая женщина, она никому не может простить своих ошибок…И то сказать, вся суета в газетах пришлась на то время, пока я был в Ухте. Так, что ей достался не утопленник, которым Галкина хотела меня сделать, а только пузыри от него.
Вообще, здоровый нормальный человек должен сносно переносить нездоровую критику в газетах до тех пор, пока осознает, что не пресса существует для него, а он для прессы.
И еще, представляю, как Галкина скрипела зубами, когда, в результате этой шумихи цены на мои картины ненадолго поднялись. А число заказчиков увеличилось.
Впрочем, большее количество заказчиков делает художника не лучше, а, просто, богаче…– Так уж выходит: всем интересно, за что дураки ругают дураков, – сказал мой друг Ваня Головатов. А потом, сам же и ответил, не знаю, имея ввиду толи мои картины, толи не мою Галкину:
– За то же, за что умные ругают умных.
За ошибки…– …Вы, кажется, и без меня знакомы, – проговорил Эдуард Михайлович несколько озадачено, видимо ощущая, как не легко знакомить знакомых людей. А потом, решив взвалить эту озадаченность на меня одного, добавил, – Тогда я поехал.
«Не уезжайте!» – хотел крикнуть я, но промолчал, и мое молчание выступило не поддерживающим согласием, а рукоподнятием перед обстоятельствами.
Хотя откровенно и на духу – оставаться с Галкиной один н на один, я не хотел, потому, что понимал, что ничего хорошего, кроме хорошей свары у нас не выйдет.
Так я в очередной раз продемонстрировал себе полное отсутствие настродамусовских способностей…– …Ты не удивилась моему приходу? – спросил я, чтобы хоть что-то спросить.
– Конечно, удивилась.
– А ведешь себя так естественно.
– Самое неестественное, это естественность не к месту, – разговаривая друг с другом, мы испытывали неловкость, словно каждый смотрел в замочную скважину…Наступило то, что и должно было наступить – молчание, а молчу я еще хуже, чем отвечаю на вопросы.
И я не видел из него выхода. А Галкина нашла выход, и довольно простой:
