Лети, светлячок [litres] - Кристин Ханна
– Я по тебе скучала, – сказала Талли, и Мара разрыдалась.
Она плакала обо всем сразу – о маме, которую потеряла и вновь обрела в дневнике, о своем предательстве, обо всей той боли, что причинила любящим ее людям.
– Талли, прости.
Талли медленно вытянула руки и обхватила лицо Мары сухими ладонями.
– Твой голос вернул меня к жизни.
– Та статья в «Стар»…
– Нашла что вспоминать. Давай-ка помоги мне лечь. Я ужасно устала.
Мара вытерла слезы, откинула одеяло и помогла Талли перебраться из кресла в кровать, после чего легла рядом – как в прежние времена.
Помолчав, Талли заговорила:
– А ведь про свет после смерти и про то, что перед глазами у тебя вся жизнь проносится, – это все правда. Когда я была в коме, я… будто покинула свое тело. Я видела в больничной палате себя и твоего отца. Я словно парила под потолком и наблюдала за тем, что происходит с женщиной, похожей на меня, но на самом деле это была не я. Это было так невыносимо, я отвернулась, и там был… свет. Я потянулась к нему, и вдруг раз – и в следующую секунду уже несусь в темноте на велосипеде по Саммер-Хилл. А рядом со мной – твоя мама.
Мара ахнула и прижала к губам ладонь.
– Она с нами, Мара. Она всегда будет заботиться о тебе и любить тебя.
– Хотелось бы верить.
– Это тебе решать. – Талли слабо улыбнулась. – Кстати, она рада, что ты больше не красишь волосы в розовый. Просила тебе это передать. Да, и еще кое-что… – Она наморщила лоб. – Точно, вспомнила. Она сказала: все когда-то заканчивается, и эта история не исключение. Тут какой-то особый смысл?
– Это из «Хоббита», – ответила Мара.
И если ты почувствуешь, что не готова рассказывать об этом мне или папе, если тебе покажется, что ты осталась со своей болью совсем одна, тогда ты вспомнишь про эту книгу.
– Из детской книги? Странно.
Мара улыбнулась. Ей это совсем не казалось странным.
– Я Дороти, и я наркоманка.
– Привет, Дороти!
Она сидела среди разношерстной публики, которая пришла на сегодняшнюю встречу анонимных наркоманов. Как обычно, собрание проводили в старой церкви на Фронт-стрит в Снохомише.
В прохладном тусклом помещении, пропахшем скверным кофе и прогорклой выпечкой, Дороти рассказывала о своем выздоровлении, о том, сколько времени ей понадобилось и каким темным бывал порой этот путь. Рассказать об этом ей потребовалось именно сегодня.
После собрания Дороти вышла из деревянной церкви и села на велосипед. Впервые за много лет она не остановилась ни с кем поболтать. Сегодня она слишком нервничала, чтобы изображать любезность.
Она ехала по Мэйн-стрит, а над ней раскинулось черно-синее небо, усыпанное мелкими звездами, справа и слева раскачивали ветвями старые деревья. Дороти свернула с центральной улицы на улицу Светлячков, к своему дому.
Осторожно прислонив велосипед к стене, она подошла к двери и повернула ручку. Внутри пахло едой – кажется, пастой с базиликом. Свет кое-где горел, но в доме стояла тишина.
Дороти закрыла дверь. Пахло не только базиликом, она уловила острый, резковатый аромат высушенной лаванды. Дороти бесшумно прошлась по дому. Куда бы она ни взглянула, повсюду свидетельства праздника, с которого она сбежала. На стене плакат «Добро пожаловать домой», стопка цветных салфеток на комоде, вымытые бокалы возле раковины.
Какая же она трусиха.
На кухне Дороти налила себе стакан воды из-под крана и, облокотившись на стойку, выпила залпом, словно умирала от жажды. Она смотрела на темный провал коридора, где с одной стороны дверь в ее комнату, а с другой – в комнату Талли.
«Трусиха», – снова подумала Дороти. Вместо того чтобы поступить как следовало бы, Дороти прошла через гостиную на террасу.
До нее донесся запах сигаретного дыма.
– Ты меня ждала? – тихо спросила она.
Марджи встала:
– Конечно. Я же знала, как тебе трудно будет. Но хватит прятаться.
За всю жизнь у Дороти так и не появилось настоящей подруги, готовой, если нужно, прийти на помощь. До сегодняшнего дня. Дороти ухватилась за кресло-качалку.
Таких кресел на террасе было три – Дороти нашла их на барахолке и несколько месяцев приводила в божеский вид. Отчистив и покрасив каждое – Дороти не пожалела целой палитры оттенков, – она вывела на спинках кресел имена. Дороти. Талли. Кейт.
Тогда это казалось ей романтичным и жизнеутверждающим. Выписывая яркой краской на дереве имена, она представляла себе, что скажет Талли, когда та очнется. Какая самонадеянность! С чего она вообще взяла, что Талли захочется сидеть рядом с матерью и вместе пить по утрам чай? И разве не мучительно сидеть рядом с вечно пустым креслом, предназначенным для женщины, которая никогда на него не сядет?
– Помнишь, что я тебе говорила о материнстве? – Марджи выдохнула в темноту колечко дыма.
Дороти придвинула к ней пустое ведерко и села в кресло со своим именем. Она заметила, что Марджи сидит в кресле, предназначенном для Талли.
– Чего ты только не говорила… – Дороти откинулась на спинку и вздохнула.
– Будучи матерью, ты узнаёшь, что такое страх. Ты всегда боишься. Всегда. И всего на свете – раздвигающихся дверей, киднепперов, грозы… Клянусь, нет в мире ничего, что не представляло бы опасности для наших детей, но забавно вот что: им мы нужны сильными.
Дороти сглотнула.
– Для Кейти я была сильной, – сказала Марджи, и Дороти услышала, как голос подруги дрогнул.
Не задумываясь, она встала, подошла к Марджи и обняла ее. Она чувствовала, какая Марджи худая, как дрожит ее тело, – и поняла, что порой от утешений бывает еще хуже, чем когда тебе его не дают.
– Джонни хочет развеять ее прах этим летом. Как это сделать, я не знаю, но я согласна – время пришло.
Что ответить, Дороти не знала, поэтому промолчала. Марджи высвободилась из ее объятий.
– Ты же понимаешь, что это ты помогла мне это преодолеть? На тот случай, если ты не в курсе. Я сидела тут у тебя и курила, а ты ковырялась в земле, выпалывала сорняки – и мне делалось легче.
– Я же ничего не говорила.
– Дороти, ты просто была рядом. И для Талли тоже. – Марджи вытерла глаза, с трудом улыбнулась и тихо сказала: – Ступай к дочери.
Талли вынырнула из сна и растерянно огляделась. Она привстала, но слишком быстро, и незнакомая комната закружилась перед глазами.
– Талли?
