Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар
Из встреч на веранде сердце мое хранит воспоминание о молодой чете, которая казалась очень счастливой. Оба они были совсем еще юны, красивы и образованны. Они не так давно поженились и приехали в Гульмарг, чтобы провести здесь свой медовый месяц.
— Дорогая, как красив этот закат! — говорил юноша, глядя в глаза своей любимой.
— И воздух пропитан ароматом цветов… — отвечала она, касаясь его плеча своей нежной ручкой.
Они жили на третьем этаже, и комната их находилась как раз над моей. Иногда ночью до меня доносился то звук разбивающегося стакана, то поскрипывание кровати, то кошачье мурлыканье. О’Брайен говорил, что они, наверное, видят одинаковые сны, не сознавая, что на самом пороге этих волшебных снов из «Тысячи и одной ночи» стоит суровая действительность.
— Старик, старик, — возражал я, — что же плохого в том, что люди женятся? Поженились, теперь дети пойдут у них. Те сны, которые они сейчас видят, прибавят еще один дом к прекрасному городу человечества.
— Ничего плохого нет в том, что люди женятся, — отвечал О’Брайен, — плохо, когда разбиваются их мечты. Природа расставляет ловушки человеку, для этого она дарует цветам аромат, кабарге — мускус, а женщине — красоту. Но как только природа добьется своего, цветы увядают, кабарга падает мертвой, а женщины стареют… Так разбиваются мечты.
— Помнишь, как я разбила стакан ночью? — спрашивала утром молодая женщина, лукаво поглядывая на мужа: во взглядах влюбленных таилось сладостное воспоминание о каком-то событии, известном только им двоим.
— Что разбила? — поинтересовался я.
Оба рассмеялись.
— Я уронила ночью стакан, — объясняла она, — он разбился, и вода потекла по полу. Пол деревянный, а внизу — ваша комната.
— Ах, вот в чем дело! На моем ковре до сих пор мокрое пятно.
— Дорогой, посмотри, какая прелестная птичка! — сказала молодая женщина, обращаясь к мужу, тут же забыв обо мне. Оба они залюбовались птицей.
— Красота не вечна! — сказал я, и меня охватил гнев на вселенную и на ее создателя. — Почему, почему она не вечна? — И тут же ответил сам себе: — А кто сказал, что она не вечна? Посмотри сам: цветы вечно улыбаются, мускус вечно благоухает, женщины…
Я взглянул на молодую женщину, потом на ирландца. Глаза О’Брайена приобрели густой зеленый оттенок…
— Не может умереть красота! Она частица времени, она его эстетическое выражение. До тех пор пока не умрет время, будет жить и красота; красота женщины будет жить в ее дочери, аромат цветка — в его бутоне, мускус кабарги — в его благоухании.
— А Абдулла в своем сыне! — съязвил О’Брайен.
Мы долго сидели молча. Молодые супруги ушли, снова воцарилось безмолвие.
Потом вошел слуга, поставил перед нами чай и снова удалился. Все так же молча принялись мы за чаепитие. Дымка, окутывавшая горы, становилась все плотней, и вскоре из Гаф Корса выскользнули нежные и хрупкие руки тумана. Вот они достигли веранды и коснулись наших щек, эти нежные и хрупкие руки…
Больше всего Гульмарг поражал меня именно этим — легкими прикосновениями белых пальцев тумана… Этим да еще своей землей, которая напоминала мне мою родную деревню… О’Брайен казался погруженным в воспоминания. Он первый нарушил молчание:
— Вот вино никогда не стареет! Пожалуй, это единственное, что вечно на земле. Когда-то я любил одну женщину, но она отвергла меня. С тех пор много лет я старался сохранить воспоминания о любовном опьянении тех дней вечно юными, но и они состарились, и я ничего не мог поделать. Я пытался вернуть им юность, но каждое мгновение проводило новые морщины на их лицах, и в один прекрасный день они умерли.
— А что же с женщиной? Где она сейчас?
— Не знаю. Теперь я уже не хочу видеть ее, как не хочу возвращаться на родину. Последний раз я видел ее двадцать лет тому назад — она сидела за роялем и играла что-то очень красивое…
И О’Брайен стал тихонько насвистывать… Где-то в тумане затерялись молодые супруги…
Любили в «Фирдаусе» довольно странно. По воскресным дням из Тангмарга сходились сюда сиделки и няньки, а по средам давали выходной официанткам, поэтому к этим дням в «Фирдаусе» готовились особо — запасали побольше еды и привозили побольше вина. Кроме того, неизвестно откуда в эти дни в отель стекались белые солдаты, среди которых было много американцев. У них были совсем еще невинные детские лица, по крайней мере такими они мне казались. И солдаты нравились мне, несмотря на всю их показную грубость, несмотря на покрой их брюк, лихо надетые кепи и круто выпяченную грудь. На их лицах отражались какие-то желания, они выглядели голодными или жаждущими, им явно чего-то не хватало.
Им не хватало любви, и эту нехватку восполнял своими стараниями Заман-хан — торговец любовью в «Фирдаусе». Торг происходил примерно так:
— Эй, официант!
— Да, сэр.
— Как дела?
— Все в порядке. Из Тангмарга пришла одна новенькая мисс. Но господин управляющий требует, чтобы она вернулась в бунгало к четырем часам утра.
— Ладно, все будет в порядке, ты у нас молодец.
Порой можно было услышать и такое:
— Постой, дорогая, — говорит он.
— Фи, свинья! — отвечает она.
— Пойдем со мной!
— Глупый какой!
— Не валяй дурака, пойдем!
— Нахал.
— Ну ладно, замолкни!
После чего оба отправляются в кедровую рощу собирать фиалки.
О’Брайен всегда оправдывал бедняг, старающихся утолить свой голод. Ведь они приезжали сюда в отпуск всего на несколько дней, а потом снова уходили на фронт, и в эти недолгие дни они старались насладиться тем счастьем, которое было отпущено на их долю. А потом — снова пески, снова степи, снова окопы и вражеские засады в лесах.
— Солдату все можно простить. Что из того, что он посягнет на честь одной женщины, если он тысячи женщин спасает от гибели.
Я до сих пор помню эти слова О’Брайена. Какой-то подрядчик из Бирмы ответил ему:
— Женщины начинают думать о чести лишь после того, как их накормят. Когда я бежал из Бирмы, со мною была вся моя семья — жена, взрослые дочери и младшие дети. Дорогой все они умерли. Я никогда не забуду, как мою жену и детей трясло при виде кусочка хлеба. Своими глазами я видел, как мои дочери
