Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы - Кришан Чандар
Он говорил еще долго, и лицо О’Брайена как будто затянулось дымкой.
— Прикажите принести вина! — наконец сказал он. — Вино — вот единственное, что никогда не старится, вот то единственное, что никогда не обманывает! Вино — не человек, и оно не бывает насильником, о нет, никогда, клянусь богом, клянусь сыном пресвятой девы!
В темно-голубом небе заблистали звезды. Казалось, кто-то подбросил в воздух букетик фиалок, и они рассыпались по земле. На западе показалась луна, застенчивая, влюбленная в последнюю полоску заката, как тот луноподобный виночерпий, который впервые поднял чашу неба своей серебристой рукой.
О’Брайен продолжал пить, и глаза его были теперь темно-голубыми и ясными, как небо.
В седьмом номере жил старик итальянец со своей дочерью Марией. Она целыми днями сидела в комнате, играя на рояле, а по вечерам обычно ходила гулять с отцом. Было в девушке что-то азиатское, может быть, поэтому она мне и нравилась.
Старый итальянец прожил в этих местах не меньше тридцати лет. Он был владельцем небольшой лавочки на базарной площади и содержал библиотечку, которая в основном состояла из детективных и порнографических романов, рассказов о привидениях и другой литературы подобного сорта, которая пользовалась успехом среди солдат и грамотной части местной аристократии. Старик давал читать эти книги за невысокую плату. Сам же он книг не читал — он очень любил вырезать трости и делал это очень искусно. Туристы охотно покупали их как сувенир и увозили с собой на родину. Кроме того, у итальянца была еще одна страсть — он любил играть на концертино. По вечерам, после ужина, он часто пел под собственный аккомпанемент, а Мария тихонько наигрывала что-то на рояле. Хорошо она играла! До войны ее приглашали во многие почтенные английские семейства давать уроки музыки. Однако, как только началась война, отец и дочь были интернированы. Правда, их освободили после того, как им удалось доказать, что они индийские подданные, но их продолжали держать под полицейским надзором.
До войны лавочка старика называлась «Итальянский магазин», но, когда началась война, итальянец поспешил переименовать ее в «Антиитальянский магазин», а после того, как им с дочерью пришлось побывать в лагере для интернированных лиц, — в «Союзнический магазин». Бедный старик не вдавался в политику! Я думал тогда, что если бы вдруг Гульмаргом стали править медведи, то старик переименовал бы свою лавочку в «Медвежий магазин» и заказал бы вывеску, на которой крупными золотыми буквами было бы написано: «Здесь медведям выдают бесплатный мед». Однако в то время не было никаких оснований предполагать, что может наступить медвежье царство.
После того как началась война, Марию перестали приглашать в респектабельные английские семьи давать уроки музыки. «Итальянский», он же «Антиитальянский», он же «Союзнический» магазин перестал приносить доход, и старик с дочерью оказались в затруднительном положении. Этим воспользовался Заман-хан, обративший на Марию внимание, однако девушка не поддалась уговорам. Бедняки часто бывают упрямы, и Мария, видимо, как раз и была из той породы. Это обстоятельство огорчило Заман-хана. Абдулла хорошо понимал Марию — разве не билось в груди его раненое сердце? Из-за того и подрался он с Заман-ханом и с младшим водоносом, которые умышленно перестали обслуживать седьмой номер. В драке пострадал Абдулла — его жестоко избили, да к тому же управляющий отругал его — пусть не сует свой нос в чужие дела. Если он и впредь попытается выразить свое сочувствие обитателям седьмого номера таким образом, то ему придется распрощаться со своим местом!
Мне нравилась Мария. Нравилось ее изящество, ее лицо, цветущее, как юный лотос, наивность ее взглядов, стройные линии тела и ясная улыбка…
Но мне очень не нравилась холодность Марии. Я так страстно желал, чтобы в ее невинных глазах блеснули искорки кокетства, чтобы на лепестках лотоса заплясал смех, а ясная улыбка ударила бы вдруг молнией озорства. О, если бы сделать так, чтобы трепет прошел по всему ее телу, чтобы он разбудил все ее существо, чтобы душа ее вышла из берегов, подобно реке во время бури!
Мария, Мария… Однажды она сидела за роялем, и я смотрел на нее до тех пор, пока не почувствовал, что больше не могу молчать:
— Либо ты глупая, Мария…
— Либо? Ну, продолжай же!
— Что ты за человек? Когда я слышу эту музыку, мне хочется танцевать, а ты сидишь, спокойная и равнодушная ко всему на свете! Ну что это такое? Расшевелись ты наконец, встань, двигайся, бегай, танцуй, танцуй!
Схватив ее за руки и закружившись с ней по комнате, я резко остановился, девушка оказалась в кольце моих рук. Я стал целовать ее губы.
— Скажи, Мария, что ты думаешь об этой войне?
Она высвободилась из моих объятий и, слегка ударив меня по губам, тихонько прошептала:
— Какой дикарь!
— Я хотел посмотреть, как ты злишься. Если бы ты знала, как меня раздражает эта твоя невозмутимая улыбка! Ты совсем непохожа на итальянку, в тебе нет кипучей жизнерадостности итальянских девушек. Ты никогда не прыгаешь, не дурачишься и не смеешься без причины, как они. Нет в тебе ничего этого, ты не женщина, ты мраморная статуэтка, или же ты нарочно прячешь себя под покровом своей угрюмой серьезности?
— Ты поймешь, почему я такая, когда узнаешь, сколько мне лет, — сказала в ответ Мария.
— Я лет на десять старше тебя!
— Я имела в виду другое — духовную жизнь; только ее и следует принимать во внимание. Может быть, ты действительно старше меня на десять лет, но все равно по сравнению со мной ты еще желторотый цыпленок.
— Цыпленок? Ну хорошо же!
И я обнял ее за талию.
— Шаловливый цыпленок! — сказала Мария и улыбнулась все той же улыбкой — спокойной и немного грустной.
— Ты мне так и не ответила, когда я спросил, что ты думаешь об этой войне.
— Война… война… Как ты хорошо целуешь! Война — страшное зло. Я женщина, поэтому я могу понять поцелуи мужчин, но я никогда не пойму их кровавых дел. К чему вся эта резня? Мой брат в плену, он был солдатом…
Глаза девушки наполнились слезами.
— Извини меня, но ведь эту войну затеяли фашисты.
— А какое отношение к ним имею я? — вспыхнула Мария. — Мой брат не фашист, и отец мой тоже не фашист. Отец любит вырезать трости и петь под концертино по вечерам. Я люблю свой рояль, я всегда была свободной и беспечной и никогда не
