Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин
- Не тронь.
Пригибаясь к осоке, парнишка тащил на спине мешок, таясь от встречных.
- Вот что, – сказал Ямин. – Надо раздавать хлеб колхозникам. Пущай сами сушат, сами и за сохранность отвечают. Колхозной сушилки всё одно не хватит.
- Усушки не будет?
- У Дугина не будет.
- Не глянется мне, как ты заговорил.
- Спьяна.
Увидев их, Панфило вылез из шалаша и начал вышагивать с ружьём наперевес. Подпустив ближе, вскинул берданку и закричал:
- Кто такие? Замрите!
Пермин шутливо поднял руки.
Ямин прошёл под крышу и, вытащив из-под соломы вицу, огрел ею сторожа.
Старик взвизгнул и яростно заклацал затвором.
- Убери пукалку! – сурово предупредил Ямин и сунул руку в сырое недомогающее зерно: оно температурило.
- За что?
Вытащив нагретую хлебным жаром руку, Ямин сказал:
- Я тебя ставил сторожить, а не разбазаривать! Поди, и сам руку приложил?
- Да что ты! – испугался старик. – Бог свидетель, ни зёрнышка не взял!
- Иди домой, пошлёшь сюда Дугина.
- Со сторожей-то снимаешь?
- На тебя надёжа, как на козла в огороде.
- Дак ведь сироты! Без отца, без матери, – бормотал старик.
- Много вас добреньких за счёт колхоза...
Глава 47
- Я всё видел, Вениамин! – сурово сказал Гордей. – По худой дороге идёшь...
- Дак ведь я... Дак я не для себя, крёстный! Я для Пашки с Колькой. А сам я хоть без хлеба проживу...
- Ладно! Когда просохнет – сдашь всё до единого зёрнышка Дугину. Ясно? А для еды у меня возьмёшь.
- Панкратов тоже сдаст?
- Он разве брал?
- Брал. Я сам с крыши видел. Два куля нагрёб...
- Панфило где был?
- Он в балагане спал.
- Та-ак, ну, беги в школу, да помни, что сказано.
- Ну уж теперь-то он у меня попляшет! – сказал Пермин.
- Посадишь?
- Без разговора. По ему давно тюрьма плачет.
- Это никогда не поздно. Тюрьмой его не доймёшь, не тот человек. Отсидит – за прежнее возьмётся. Ты его лучше опозорь принародно. Это страшней всякого суда...
- А как?
- Да вот хоть зерно отбери и вели идти с мешком через всю деревню. Пущай люди пальцами показывают... Это он навеки запомнит.
- И это сделаю. А потом Раеву позвоню.
- Ну, ступай!
Гордей прилёг на ворох, раскинул руки. Тепло горячего хлеба и тепло человечье слились воедино. Зерно дышало и двигалось. Дышал и не двигался человек. Одно зёрнышко попало под ноготь. «И поглядеть-то не на что! – выколупнув зёрнышко, думал Ямин. – А сколь горя из-за тебя принимаем!» Он вспомнил тот год, когда Бурдаков спалил скирду, оставив Яминых без хлеба. Гордей подался на прииски, но дальше Омска не уехал.
Ожидая поезда, он ходил по переполненному вокзалу. Кричали голодные дети. Тенями слонялись худые обозлённые люди. Присев на краешек скамьи рядом с молодой измождённой белоруской, поехавшей искать сытые края, Гордей задремал.
«Хлеба хочу!» – кричал парнишечка на руках у молодой цыганки, сидевшей неподалёку.
Ямин достал из старого солдатского мешка краюху суррогатного хлеба, взятую в дорогу.
- Дай мне! – попросил цыганёнок. – Я тебе спляшу за это, – и засеменил тонкими искривлёнными ножками.
- Хватит! – Гордей остановил мальчугана и, попотчевав, погладил его по кудрявой головке.
- Куда собрался, золовец? – услышал за спиной.
- На прииски, Тропушко.
Евтропий возвращался из армии.
- А семью на кого бросил?
- На бога.
- Ненадёжный помощник. Не езди! Как-нибудь перебьёмся...
И снова вернулся Ямин в своё Заярье.
Перебились.
- Дорого стоишь,
