Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
— Браво! Браво! Мастер! — громко закричала толпа. — Виват лежачему! За здоровье лежачего!
Казимира подняли с земли. Для приведения в чувство облили ромом, напоили шампанским и снова стало весело.
— Теперь уже мама проснулась, пойдемте же, господа, стрелять в цель.
— Хорошо! Хорошо! Идем! — закричали все.
— Вот и к обедне звонят!
В самом деле, в саду, налево, раздался серебристый звон колокола, который ежедневно сзывал весь женский штат старухи и ее любимцев, если не на усердную, то, по крайней мере, наружно горячую молитву. Знали дворовые, что присутствие в часовне очень ценилось старою пани, которая еще имеет много власти и средств для подарков. Кто спешит от гальбика, кто от бутылки, кто от чувствительного разговора под звуки гитары и все идут к ней с целью, чтобы старая пани видела их в часовне, нисколько не заботясь о том, чтобы молитва дошла к Богу.
Бегут дворовые, служащие на жаловании у пана в конторе, девушки, спеша к обедне; даже эконом, даже его достойная жена оставила офицеров; и провиантский писарь идет туда же, из амбара, хотя и проигрался; спешит и лакей Яна.
По дорожке от флигеля тихо шла старушка, опираясь на руку любимицы своей панны Теклы Травской, тихо с ней разговаривая. Лицо ее было ангельской доброты и спокойствия; голубые глаза уже потускнели, осанка благородная, улыбка невыразимо радушная. На ней скромная вдовья одежда. Довольно взглянуть, чтобы уважать ее. Каждое ее слово, каждое движение выражали детскую доброту сердца и несравненную кротость характера. И что за спокойствие на лице, в улыбке, в душе, когда здесь же везде шум, там и распутство. Если бы она знала, если бы могла понять, сколько тут было причин для слез и печали! Все окружающие ее, начиная от сына до последнего слуги, лгали перед нею, обманывали; все, даже невольно любя ее, насмехались над ее восторженностью.
— Что же, Ян мой здоров, милая Теклочка? — спрашивала она дорогой у панны Травской.
— Здоров, как рыбка, слава Богу.
— Видела ты его сегодня?
— Как же: ходила пожелать от вас доброго утра. Он сам хотел поспешить к вам, но эти гости…
— О, скажу тебе откровенно, добрая Текла, что эти гости мучат меня! Едва могу видеться с сыном. Собираюсь даже ему сказать когда-нибудь, что слишком уж много принимает он, может быть, и Бог знает кого! Но золотое сердце! Все это он делает по доброте! Хорошо ли он спал, Теклочка?
— Прекрасно.
— А кашель?
— Совершенно прекратился.
— А носит ли он ваточный нагрудник?
— Как же!
— Чем же они занимаются?
— Сейчас не знаю, но, кажется, собираются на охоту.
— О, он страстный охотник, как покойный дядя. Польская натура! Лишь бы только не простудился, или не промочил ног. Говорила ли ты, милая, чтобы он надел тулуп?
— Говорила и он обещал.
— Теперь ведь по утрам холодно. Но каково поживает почтенная экономка?
— Ей лучше. Сегодня она хотела быть у обедни, чтобы поблагодарить вас за милости.
— Доброе сердце! Неоцененная женщина!
— А как она привязана к мужу, даже рассказать не могу.
— Я всегда надеялась, что такая отличная женщина, рано или поздно, почувствует к нему привязанность. Он также прекрасный человек.
— Правда, что редко найти подобного слугу.
— Но что же писарь со своим флюсом?
— Здоров, благодаря вашему лекарству, но бедняк в большом беспокойстве.
— Что же с ним?
— Кажется, у него недостает несколько десятков гарнцев водки, которая, должно быть, высохла; но он так самолюбив, что я боюсь не сделал бы он чего себе…
— Видишь, Текла, как не хорошо, что ты мне об этом не говорила прежде, — сказала, грозя пальцем, старушка. — Видишь, всегда надо советоваться. Вероятно, бедняк от этого получил и флюс, который приключается иногда от горя, или страха. А много ему нужно?
— Я думаю злотых сто.
— Дай же ему из моих потихоньку, только чтобы никому не рассказывал.
— Благодарю за него.
Текла поцеловала в руку старуху, а та ее в голову.
— Добрая моя Текла думает только о других, а о себе никогда. Возьми, душенька, мое черное атласное платье, которое мне, вдове, не нужно; возьми себе за то, что помогла мне сделать доброе дело.
Панна Травская склонилась и поцеловала старушку в колено, та снова ее в голову.
— Как уже вы мне много позволяете, так ласковы со мною, то я не утаю еще одного обстоятельства, — сказала Текла со вздохом.
— Что же такое?
— Что не без причины и нездоровье жены эконома. Она бедняжка испугалась за мужа.
— Ас ним что?
— Вам известно, что он однодворец.
— Да.
— Его хотят взять в рекруты.
— Боже мой! И ты говоришь, что женатого могли бы взять?
— Почему же и нет! Ему даже приходит очередь. Надо около ста рублей, а у меня нет денег. Разве занять где-нибудь.
— Посоветуемся после обедни и как-нибудь уладим. Бедный человек! Правда, и жена должна быть в немалом страхе. Я обязана ее сейчас утешить.
— О, Бога ради не напоминайте ей об этом: муж старается уверить ее, что это ошибка, пустяки.
— Ну, так я ничего не буду говорить. А послала ты, что следует для госпиталя в местечко?
— Вчера отослала.
— И для евреев?
— Да.
— А мои вдовы?
— Молятся за свою благодетельницу.
Говоря это, они уже были на ступеньках часовни, где все дворовые склонились перед госпожой, которая приветливой улыбкой, словами, или наклонением головы, здороваясь со старшими, ласкала детей, расспрашивала женщин.
Нет сомнения, что Бог услышал молитву набожной старухи, но сатана тешился ее дворовыми.
Возвратимся к Матвею, который беззаботно приближался к господскому двору. Прежде всего зазевался он у винокурни на танцующих парней, выбивая такт ногою; потом засмотрелся у фольварка на брички офицеров и других гостей, осмотреть хорошенько которые считал обязанностью, потом остановился на дворе пересчитать собак и лошадей, пока, наконец, не попал к месту, где стреляли в цель. Несмотря на то, что его отталкивали, глупый, но любопытный, он пробрался как раз к стреляющим. Глуповатая, смелая мина его вызвала насмешки.
Ян выстрелил пулей из винтовки на сорок шагов и дал промах. Будник пожал плечами и громко рассмеялся, потом подумал, снял шапку и поклонился. Молодежь это заметила.
— А ты чего смеешься, медведь?
— Ге! — глупо отозвался Матвей, — я не медведь, а будник.
— Это все равно! А чего смеешься?
— Оттого, что скверно стреляете.
— Посмотрите! На сорок шагов пулей!
— А на шестьдесят? — спросил Матвей.
— На шестьдесят?
— Хвастун! Попробуй же
