Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– Пятьдесят холстов за восемь недель! – недоверчиво повторил Сёра. И тут же зашелся в надсадном кашле. Лицо его побагровело, и он не сразу смог отдышаться.
– Ты бы уж не запускал этот свой кашель, дружище, – озабоченно проговорил Анри. – Сейчас много ходит всякой заразы.
– Ерунда, наверное, я простудился в студии. Плита погасла, а заново растапливать ее было неохота.
Он снова оташлялся и вытер губы платком.
– Кстати, а ты слышал, что Гоген через месяц отправляется на Таити?
– Правда? – переспросил Анри, закуривая сигарету. – Ну, наконец-то. За последние десять лет он только и говорит, что о кокосовых пальмах и обнаженных туземках. Но вот увидишь, он вернется. Как и несколько лет назад, когда уезжал на Мартинику, помнишь? Собирался провести там остаток дней, но обнаружил, что летом там почему-то слишком жарко. И вкалывать на строительстве Панамского канала ему тоже как-то не понравилось.
– В его честь будет устроен прощальный обед.
– Не удивлюсь, если на станции будет играть духовой оркестр. Ему обязательно нужно быть в центре внимания.
Сёра искоса взглянул на него.
– Ты, кажется, его недолюбливаешь, не так ли? – Он усмехнулся.
– Просто не могу простить ему того, как он обходился с Винсентом в Арле. Нет, ты только вообрази, заставлял Винсента обращаться к нему не иначе как «Хозяин»! И вообще, мне не нравятся его манерность, его резные сабо и расшитое джерси. Несомненно, талант у него есть, но только Винсенту он и в подметки не годится. Ты видел его «Якова, борющегося с Ангелом»? Выглядит это так, как будто Ангел щупает у Якова пульс. А его «Желтого Христа»? Так или иначе, все эти религиозные картины, на мой взгляд, лишены искренности. Я просто не верю финанситам, которые вдруг ударились в примитивизм. Возможно, Руссо – чудак и зануда, но он искренен. И между прочим, некоторые из его картин с джунглями вполне талантливо выполнены, на мой взгляд. Ты их видел? Если хочешь, как-нибудь на днях можно будет наведаться к нему в студию. На это действительно стоит посмотреть. Но Гоген… даже не знаю. Он постоянно пытается кому-то что-то доказать, произвести впечатление, показать, какой он умный. Его наивность – это не более чем маска. По крайней мере, мне так кажется. И именно вот эту псевдонаивность я больше всего ненавижу в людях.
– Может быть, он просто еще не нашел себя, – великодушно заметил Сёра.
– Может быть, – пожал плечами Анри. – Возможно, еще найдет. На Таити. Ну ладно, давай работать… Номер двадцать девять. «Подсолнухи».
Поднимаясь с пола, Сёра снова зашелся в приступе мучительного кашля, оказавшегося еще сильнее, чем предыдущий.
– Черт, что-то горло разболелось, – сказал он, когда наконец снова обрел способность говорить. – Ума не приложу, в чем дело. Никогда со мной такого не было.
– Отправляйся-ка ты домой. А закончить здесь с картинами можно и завтра. Едем вместе, мне все равно по пути. А то уже поздно, и твоя матушка наверняка волнуется.
На следующий день Сёра так и не появился в павильоне. Анри отправился на бульвар Маджента и узнал, что его друг слег, у него был жар.
– Он спит, – прошептала мадам Сёра, прикладывая палец к губам. – Только-только заснул. Доктор сказал, что он скоро поправится.
10 марта открылся Салон, и в залах павильона зазвенел смех посетителей.
Анри Руссо, облаченный по столь торжественному случаю во фрак и начищенные до блеска башмаки, стоял у стены со своими работами и заводил разговор со всяким, кто имел неосторожность взглянуть в этом направлении.
– Позвольте представиться. – Поясной поклон. – Анри Руссо, бывший сержант и служащий таможни. Эти великолепные картины были созданы мной. Только взгляните на это дерево! Вам не кажется, что в нем скрывается неподражаемое орнаментальное величие? А еще очень похоже на губку. У вас есть прекрасный шанс приобрести это полотно. Всего двадцать пять франков. – И сильно понизив голос: – Ну, за двадцать два!.. Двадцать!.. По рукам? Нет? Восемнадцать? Все равно не хотите?
Картины Винсента остались не замеченными публикой, но зато толпы зевак собирались перед полотнами Сёра. Его холсты с бурными морями и мирными пейзажами тут же были объявлены самыми потешными картинами на всей выставке. Придуманный кем-то термин «картина из конфетти» немедленно прижился и стал широко применяться.
Однако сам художник был избавлен от необходимости выслушивать насмешки и саркастические замечания. Он метался в жару, задыхаясь, хватая ртом воздух, борясь за жизнь.
Анри каждый день наведывался на бульвар Маджента, где справлялся у мадам Сёра о состоянии больного, слыша через открытую дверь хриплое дыхание умирающего человека. Однажды утром она открыла дверь, взглянула на Анри неясными глазами, будучи не в силах вымолвить ни слова. А затем закрыла лицо руками и зашлась в рыданиях. В конце концов все же отняла руки от заплаканных щек.
– Теперь можете зайти, – еле выговорила она срывающимся голосом. – Он умер час назад.
Смерть Сёра, последовавшая вскоре после самоубийства Винсента, произвела на Анри неизгладимое впечатление. Они оба были молоды, несомненно талантливы – и им обоим было суждено умереть…
Через несколько дней после похорон Анри сидел у мольберта, слушая монотонное чтение мадам Лубэ, когда в студию ворвался взволнованный Зидлер:
– Я только что от Леви. Они закончили афишу. За ночь ее развесят по всему Парижу. Уже завтра утром она будет на улицах!
Глава 16
– Вы это видели?
– Вы это видели?
– Вы это видели?
Утром по городу несся неясный ропот; за день он окреп и превратился в стройный хор голосов.
– Видели что?
– Ну, эту афишу, разумеется! С девчонкой, танцующей канкан…
– Просто возмутительно!
– Просто изумительно!
– Настоящее свинство!
– Шедевр!
Это было неожиданно, абсурдно, неотвратимо, но это БЫЛО! Париж восхищен! Париж шокирован! Кругом только и разговоров, что о той афише! Она была повсюду: не увидеть ее или просто пройти мимо, не обратив внимания, было просто невозможно. Она была на каждой стене, каждой будке, каждом общественном туалете. Перед ней собирались толпы зевак, обмениваясь грубыми замечаниями, создавая помехи для уличного движения. Жандармы умоляли, угрожали, размахивали руками.
– Ну, чего рты разинули? Никогда в жизни не видели шлюху с задранной юбкой, что ли? Ладно, проходим! Не задерживаем движение!
Люди подходили ближе, наклонялись, щурились, чтобы разобрать подпись.
Она стояла, как и полагается, в левом нижнем углу: «ЛОТРЕК».
– Лотрек!
– Лотрек!
– Лотрек!
Это имя множественным эхом разнеслось по всему городу, повторяемое в бесчисленных уличных кафе,
