Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
Он замолчал и взглянул на отца.
Граф стоял неподвижно, замерев на манер изваяния. В его взгляде не было больше злобы и гневного блеска, теперь это был просто очень гордый и очень одинокий старик. В какой-то момент Анри показалось, что сюртук с атласными лацканами исчезает на глазах и его место занимают золотой шлем, сверкающие доспехи и щит с гербом Раймонда IV, графа Тулузского. За спиной у него развевались на ветру флаги крестоносцев и украшенные гербами знамена. Доспехи и мечи сверкали в лучах яркого солнца, со всех сторон доносилось конское ржание, пронзительные звуки походных труб…
Видение исчезло. И снова отец был просто парижским франтом в белых гетрах и шелковом галстуке. На мгновение Анри ощутил пронзительную жалость к этому взбалмошному феодалу, с рождением которого судьба запоздала на целых пять столетий, в результате чего он пришел в мир, где ему больше уже не было места. Ему вдруг захотелось взять отца за руку, сказать, что понимает его гораздо лучше, чем тот может себе представить, – его обиды, уязвленное самолюбие и бессмысленное преклонение перед прошлым. Анри очень хотелось сказать, что вне зависимости от своего физического уродства он сам все равно был и остается частью их исчезающей касты; что он тоже был Тулуз-Лотреком. Но к чему все это? Все равно ничего уже не изменить…
– Ну вот что, Анри, с меня хватит. – Голос отца стал словно чужим и отрешенным. – Больше мы не увидимся никогда. Делай что хочешь, живи как угодно, но только на мою помощь не рассчитывай.
– Я и раньше ее от тебя не видел, – с горечью в голосе проговорил Анри. – Так что иллюзий на сей счет не имею.
Граф церемонно приподнял цилиндр, словно раскланиваясь с совершенно незнакомым человеком, после чего с достоинством вышел из комнаты.
Внезапно Анри ощутил нестерпимый холод. Он поспешно доковылял до стола и налил себе выпить.
С момента выхода афиши прошло уже несколько месяцев, а Анри все еще оставался на Монмартре.
– Тебе самому-то еще не опостылело это проклятое кабаре? – снова и снова вопрошал Морис. – Не надоело таскаться туда каждый вечер, видеть одни и те же лица и выслушивать дурацкое нытье по поводу критиков и торговцев? Ты, наверное, самый удачливый художник во всем Париже, а продолжаешь упорно жить в этой дыре, среди неудачников. Какого черта ты окружаешь себя хвастунами и подхалимами, вместо того чтобы общаться с действительно приличными, образованными и известными людьми?
– С кучкой зануд и снобов, которые только и делали бы, что таращились на мои ноги…
– Ну да, твои ноги! Разумеется! Ты убежден, что людям больше смотреть не на что, как на твои ноги. Анри, ты глубоко ошибаешься, и я уже тысячу раз говорил тебе об этом! К примеру, я тебе уже раз сто говорил о Натансонах, не так ли? Они в высшей степени милые люди, ты в жизни таких не встречал. Вот уже несколько месяцев мадам Натансон просто-таки умоляет меня побывать у них вместе с тобой. Она замечательно играет на пианино и очень интересуется искусством. У нее прекрасная коллекция…
– Женщин не интересует искусство, – презрительно передернул плечами Анри. – Особенно женщин из высшего общества. Начиная собирать картины, они делают это лишь в оправдание своего интереса к художникам. Они ни черта не смыслят в искусстве. Все это напускное, лишь тема для пустых великосветских разговоров! Кстати, а почему бы мне не ходить в «Мулен Руж»? Мне там нравится. Весь этот шум, огни, топот ног и звон посуды. Мне нравится болтать с Сарой и танцовщицами. К тому же Зидлер из кожи вон лезет, все не знает, как меня отблагодарить. Посылает на мой столик шампанское, даже денег за выпивку с меня не берет…
– Ну, после того, что ты для него сделал, он вполне может себе это позволить.
– Да ну тебя, хватит нотаций! Ты ходи к своим Натансонам, а у меня есть «Мулен Руж».
Однако, несмотря на все гневные протесты, Анри и сам уже начинал уставать от Монмартра. Он не питал иллюзий насчет тех людей, что бросались к его столику, стоило ему только переступить порог кафе. Однако их восторженные, напыщенные, подобострастные речи уже начинали утомлять. Танцовщицы тоже сильно изменились. Безвозвратно ушло проказливое ребячество старого доброго «Эли». Всего за три года «Мулен Руж» превратил их в знающих себе цену профессионалок и хищных кокоток. Ла Гулю, мгновенно прославившаяся благодаря афише, носила свой титул королевы канкана с отталкивающим высокомерием. Она уверовала в то, что заполнявшие каждый вечер заведение толпы зрителей приходили туда исключительно ради того, чтобы посмотреть на нее. Ее наглость не знала границ. Однажды в самый разгар канкана она крикнула принцу Уэльскому: «Эй, ты, Уэльский! Купишь сегодня шампанское?» Для Анри она перестала олицетворять бесхитростную веселость Монмартра. И с художественной точки зрения тоже больше его не интересовала.
Однако на его долю выпала еще целая череда драматических событий, прежде чем ему все-таки удалось перебороть собственную сентиментальность и покинуть район, в котором он когда-то поклялся остаться навсегда.
В один из вечеров танцовщица умерла прямо на сцене в результате неудачно исполненного шпагата, и этот эпизод произвел на него гораздо более сильное впечатление, чем ему хотелось бы думать. Через несколько дней его старая знакомая, Берта, заявилась к
