Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
В конце концов он возвратился в мастерскую и вручил папаше Котелю выполненный акварелью оригинал афиши. Одного взгляда на некротический силуэт Валентина и пышные нижние юбки и белье Ла Гулю оказалось достаточно, чтобы остатки редких волос на голове старика встали дыбом.
– Это нельзя печатать!
– Отчего же?
– Во-первых, потому, что в литографии никогда не было таких цветов…
– Ну, так мы их сделаем.
– Во-вторых, потому, что если эта афиша появится на улицах города, то мы все загремим за решетку. Вы – за то, что воплотили в жизнь свои художества, я – за то, что вам помогал, Зидлер – за их обнародование, а Шарль Леви – за публикацию порнографии.
– Вот и славно. Давайте работать.
Сначала был бесконечно сложный процесс по перерисовке в зеркальном отображении каждой формы, необходимой для воссоздания сложного оригинала. Затем последовало не менее утомительное нанесение теней при помощи мелков различной зернистости, прорисовки пунктира и заполнение типографской краской тех частей, что должны были быть напечатаны черным. На это ушло несколько дней кропотливой работы, выполняемой под аккомпанемент безрадостных пророчеств старого мастера.
В конце концов камни были готовы к травлению. Эта часть работы была отдана на откуп папаше Котелю, и он с блеском выполнил ее, продемонстрировав искусство настоящего мастера своего дела. Он задерживал дыхание, нервно подергивал бородку и молитвенно просил небесного покровительства у Алоиса Зенефельдера, изобретателя литографии.
– Одно неверное движение, и все пропало! – Старик снял свою ермолку и почесал макушку. Осторожно капнул несколько капель азотной кислоты в раствор гуммиарабика. – Недольешь кислоты – и раствор получится недостаточно едким. Перельешь – и тонкие линии будут испорчены. Разумеется, камня два или три все равно придется переделывать…
Травление прошло успешно, и пришло время перейти к печати пробных экземпляров. Папаша Котель и здесь превзошел самого себя.
– К вашему сведению, месье, краски такого цвета не существует в природе… А что это за зеленый такой? Кажется зеленым, но таковым не является. Здесь и синий, и желтый, и розовый, и серый – все, что угодно, но только не зеленый. Как, по-вашему, я должен воспроизводить такие цвета?
– А давайте смешаем краски. Дайте-ка я сам попробую…
В конце концов в один из вечеров Анри вошел под своды «Мулен Руж» и устало заковылял к бару.
– Добрый вечер, месье Тулуз! – воскликнула Сара, едва заметив его. – Долго вас что-то не было видно. Бог ты мой, а что это у вас с лицом? У вас на щеках все цвета радуги.
Анри остановился перед ней, тяжело дыша, одной рукой держась за стойку.
– Коньяк, Сара, – приказал он, все еще пытаясь отдышаться.
Она наполнила коньяком рюмку на длинной ножке и наклонилась вперед, чтобы подать ему выпивку.
– Вот видите, вы никак отдышаться не можете… И не пейте залпом. Желудок обожжете.
Анри забрался на один из высоких табуретов.
– Передай Зидлеру, что Леви может забирать камни у папаши Котеля. Все готово. Афишу можно печатать.
Она глядела на него большими добрыми глазами.
– Я знала, что вы все же сделаете это, месье Тулуз. Я знала, что вы сдержите слово.
В то время как афиша Анри находилась в печати, Общество независимых художников было занято организацией своего весеннего Салона. Анри должным образом посещал собрания Исполнительного комитета, проходившие в дальней комнате одного из кафе на Монмартре.
В один из вечеров заседание комитета было уже в самом разгаре, когда он вошел в прокуренную комнату и сел рядом с Сёра. Президент месье Дюбуа-Пилле раздраженно стучал ложечкой по стакану с абсентом и громогласно призывал к порядку:
– Тише, господа, я прошу тишины! Не забывайте, что мы находимся на заседании. Наш устав запрещает вести беседы на посторонние темы во время собраний. Пожалуйста, господа, прошу тишины…
Члены комитета тем временем как ни в чем не бывало продолжали обмениваться любезностями со знакомыми, сидевшими в другом конце комнаты, спрашивать друг у друга спички, раскуривать трубки и заказывать выпивку. Беспомощно разведя руками, месье Дюбуа-Пилле положил ложечку на стол, опустился на кожаную банкетку и уже сам завел разговор на отвлеченную тему со своим соседом слева.
– И вот так уже целый час, – заметил Сёра, в то время как Анри расстегнул пальто и снял шляпу. – Ты ничего не пропустил. – И философски добавил: – Ну, когда-нибудь они должны же замолчать.
– Двойной коньяк, – окликнул Анри пробегавшего мимо официанта.
Он только что плотно отобедал и находился в хорошем расположении духа.
– Ну, и как твои точки? – поинтересовался Анри у друга.
– Все еще тружусь над «Цирком». – Молодой человек невозмутимо почесал бородку. – У меня там крайне сложная композиция, а передать внутреннее освещение оказалось даже еще сложнее, чем солнечный свет. Если после собрания у тебя будет время, то могу показать.
Внезапно президент принялся с новой силой колотить ложкой по стакану. На этот раз он не стеснялся в выражениях. Его мясистое лицо побагровело от злости.
– Ну, заткнетесь вы или нет? – взвизгнул он, гневно сверкая глазами и хмуря брови. – Да затнитесь же, наконец! А не то сейчас начну всех штрафовать!
В комнате воцарилось некое подобие тишины.
– Вот так-то лучше, – фыркнул он, все еще продолжая недовольно поглядывать на собравшихся. А затем обратился к крепышу в потертом костюме, похожему на печального моржа: – Итак, Руссо, теперь можете закончить свою речь. Но только, ради бога, не долго.
Анри Руссо встал со своего места.
– Господин президент, – начал он, поклонившись в сторону председательствующего, – господа и дорогие коллеги. Сто лет назад, в славный день четырнадцатого июля…
– Ближе к делу. Какие у вас претензии на этот раз? Мы не можем торчать здесь всю ночь.
Руссо обиженно взглянул на него.
– В прошлом году поступало много нареканий на размещение картин. Полотна были развешаны зачастую криво, без учета цветовых достоинств. Как мы можем рассчитывать произвести впечатление на критиков, если у нас картины криво висят? Взять, к примеру, мои полотна, мои прекрасные картины…
– Достаточно, – вмешался президент. – Все ясно.
– Но я еще не закончил!
– Нет, закончил. Высказался по полной программе. Я лишаю вас слова. Сядьте.
Тут подал голос Сёра:
– Эй, Руссо, может, сам будешь картины развешивать? Я с превеликой радостью уступлю тебе эту почетную обязанность.
Данное предложение вызвало бурю
