Мулен Руж - Пьер Ла Мюр
– Нет, нет, сядьте, Руссо! – кричал президент. – Хватит маячить. – Он грохнул кулаком по столу. – Тишина, господа! А теперь наш казначей, месье Пипине, выступит с докладом по финансовым вопросам.
Скорбного вида человек поднялся со своего места, вынул из кармана сюртука маленький блокнот в черном переплете, и в комнате наступило неловкое молчание.
– Вынужден с прискорбием информировать членов комитета, – он поправил на носу золотое пенсне, обводя присутствующих цепким взглядом поверх оправы, – что наша казна пуста. Сумма, находящаяся в кассе на данный момент, так мизерна, что не стоит упоминания. И положение дел не исправится до тех пор, пока кое-кто не начнет платить членские взносы.
Он с достоинством опустился на свое место. В комнате по-прежнему царила напряженная тишина.
Финансы были, пожалуй, самым больным вопросом. Для того чтобы хоть как-то разрядить обстановку, президент произнес пышную речь, в которой благодарил месье Пипине за его преданность обществу и сделанный им исчерпывающий доклад. Да, художники действительно порой забывают о финансовой стороне дела. Ну и если уж на то пошло, то и сам он неоднократно этим грешил! Ну, вылетело из головы, с кем не бывает? А тактичное напоминание казначея было как нельзя кстати. Теперь касса так пополнится деньгами, что вскоре их уже будет некуда девать.
Он поспешно обратился к Анри:
– Слово предоставляется месье де Тулуз-Лотреку, отвечающему за подготовку каталога, который доложит нам о результатах переговоров с издателем.
Анри проинформировал участников уважаемого собрания, что рассказывать, собственно, не о чем. Переговоры зашли в тупик, издатель требует расплатиться с ним за прошлогодний каталог и до тех пор отказывается браться за новый. Возможно, будет лучше поискать более покладистого издателя?
И снова президент поспешил спасти положение.
– Барыга! Все эти торгаши просто с ума посходили, – возмутился он. – Они просто не понимают своего счастья, отказываясь от почетного предложения издать каталог нашего общества. Представляется целесообразным последовать предложению месье де Тулуз-Лотрека и навести справки – предпочтительнее в каких-нибудь отдаленных пригородах – на предмет поиска менее корыстного и циничного издателя.
Анри Руссо встал со своего места.
– Сядьте, Руссо! – обрушился на него президент.
– Но, господин президент, я…
– Нет, нет и еще раз нет. Вы только и делаете, что говорите, но до сих пор так и не предложили ничего дельного.
После этого собрание деловито принялось за работу. Быстро была зачитана и одобрена повестка дня, принятые решения, а также предложения – внесенные, поддержанные, поставленные на голосование. Единодушно было решено посвятить целый зал экспозиции работам Винсента Ван Гога, почтив таким образом память голландского художника и его брата.
Заседание близилось к концу, и президент уже водрузил на голову шляпу, собираясь уходить, когда один из членов внес предложение назначить комиссию для отбора работ на годовую выставку общества.
Последующий час стал настоящим испытанием не только для участников заседания, но едва не привел к расколу в рядах самого общества. Спорный вопрос о том, нужна ли такая комиссия или нет, – часто обсуждавшийся в частных беседах, – прежде никогда не затрагивался официально. Должен ли Салон общества обзавестись собственным жюри, подобно официальному, академическому Салону? Может, уже пора остепениться и не допускать в свои ряды разного рода халтурщиков, дилетантов и просто сумасшедших, любящих помахать кистью?
– Поддерживаю предложение, – вскочил со своего места Анри Руссо. – Только отборочная комиссия, состоящая из уважаемых членов данного комитета, в состоянии отсеять наивную, любительскую мазню, из-за которой наши выставки становятся посмешищем, что бросает тень на нашу репутацию.
Предложенная мера встретила на редкость широкую поддержку. Один за другим члены комитета поднимались со своих мест, чтобы высказать свое одобрение.
– Верно, верно… Наш салон превращается в какой-то цирк… балаган… Люди приходят на наши выставки лишь для того, чтобы посмеяться… И если мы будем отбирать картины…
За этими протестами они скрывали свои собственные разочарования, свое революционное стремление к главенству над другими людьми, жалание стать элитой, мэтрами, аристократами хоть чего-нибудь, пусть даже всего лишь Общества независимых художников!
– А я против! – выкрикнул Анри, стуча тростью по столу.
– И я, – вторил ему Сёра, окутанный облаком табачного дыма.
Подобное заявление настолько шокировало присутствующих, что в комнате мгновенно воцарилась тишина.
– Да, действительно, – продолжал Анри, – люди смеются над нашими работами, ну и что? Ведь когда-то смеялись и над «Ночным дозором» Рембрандта, и над «Олимпией» Мане. Дурак посмеется, а умный поймет. Ведь смеяться гораздо проще, чем попытаться понять. Да, действительно, иногда среди прочих работ на наших Салонах попадается и редкостная мазня, но в то же время есть действительно великолепные работы, которые иначе как у нас никто никогда бы не увидел. И в конце концов, кем, черт побери, мы себя возомнили, чтобы решать, где хорошее искусство, а где плохое? Художники чаще всего бывают чудовищно несправедливы в оценке работ своих коллег. Микеланджело всячески принижал Леонардо. Давид высмеивал Ватто, Энгр – Делакруа. Импрессионисты стыдились Сезанна, а теперь Сезанн, в свою очередь, считает, что, кроме него, никто больше рисовать не умеет! Давайте же останемся самими собой. Пусть у всех будет шанс. Время само рассудит, кто из нас был великим художником, а кто им не был. И если уж вам так хочется обзавестись жюри, пусть нашим судьей станет Время.
В результате предложение с небольшим перевесом голосов было отклонено. Президент поспешно объявил заседание закрытым.
– Предлагаю побыстрее разойтись, – проговорил он, – пока еще какой-нибудь придурок не вылез с новым предложением.
Было уже за полночь, когда Анри вместе с Сёра направился к нему в студию, чтобы взглянуть на новую работу друга.
Февральским днем Анри сидел на высоком табурете в одной из комнат Музея современного искусства, помогая Сёра развешивать работы Винсента для открывающегося вскоре Салона Общества независимых художников. То есть он зачитывал номера из каталога, лежавшего у него на коленях, в то время как рослый пуантилист заколачивал гвозди в стены, ввинчивал шурупы с тыльной стороны рам и выполнял всю остальную работу.
– А это какой номер? – спросил Сёра, удерживая во рту гвозди.
– Двадцать восьмой. «Кипарисы». Немного левее, Жорж.
Сёра поправил картину на стене.
– Так нормально?
Анри прищурился сквозь толстые стекла пенсне.
– Замечательно. Иди и взгляни теперь на нее.
Сёра подошел к Анри, закурил трубку и, закряхтев, опустился на пол.
Какое-то время они молча разглядывали полотно Винсента.
Затем Сёра покачал головой и вздохнул:
– Черт возьми, просто ума не приложу, как он добивался такого эффекта. С оптической точки зрения все неправильно, но картина словно светится изнутри.
– Правда, похоже на языки зеленого пламени? – проговорил Анри, разглядывая буйные кипарисы Винсента. – Подумать только, он мог накропать
